NotLikeOthers

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » NotLikeOthers » Кино, литература » Немного о книгах и их авторах


Немного о книгах и их авторах

Сообщений 1 страница 7 из 7

1

Брэм Стокер

Брэм Стокер написал самый известный роман о вампирах «Дракула», который получил популярность во всем мире, множество раз был экранизирован. К сожалению я не смогла разместить на сайте сам роман, так как он очень большой, а его части очень не похожи друг на другу, чтобы передать суть романа. Здесь приводится рассказ Брэма Стокера «В гостях у Дракулы», как своеобразное продолжение самого романа.

СЛОВО ВДОВЫ ПИСАТЕЛЯ

Выдержка из текста:
"К первоначальному списку в восемь рассказов я добавила также не публиковавшийся доселе эпизод из «Дракулы». Я надеюсь, что он представит интерес для публики, особенно для тех читателей, которые являются поклонниками самого замечательного произведения моего мужа..."

а вот и фрагмент:

В гостях у Дракулы

Когда я решил выехать на прогулку, яркое солнце заливало своими лучами весь Мюнхен. Воздух был чист и свеж, как бывает в начале лета, а между тем на дворе стояла зима. Настроение было отличное. Уже в момент отправления показался герр Дельброк, пожилой лысоватый метрдотель гостиницы "Времена года", где я остановился. Пожелав мне счастливой поездки, он обратился к кучеру, который не успел еще занять свое место на облучке и стоял у дверцы коляски:
- Не позабудь, что тебе нужно вернуться до ночи. Пока небо чисто, но северный ветер что-то усиливается - как бы не налетела буря. Впрочем, я знаю, что ты будешь вовремя. - Он улыбнулся и добавил: - Ведь тебе хорошо известно, что такое здешняя ночь.
Иоганн со всей серьезностью воспринял эти слова и кратко ответил:
- Да, мой господин.
Придерживая одной рукой шляпу, чтоб ее не сбросило ветром, он стегнул лошадей, и коляска резко взяла с места. Скоро мы выехали за пределы города, и я дал Иоганну знак притормозить. Там, у гостиницы, они говорили между собой на немецком, и моих скудных познаний в этом языке как раз хватило на то, чтобы уловить суть сказанного. Поэтому я спросил кучера, когда коляска остановилась:
- Скажи-ка, Иоганн, сегодня ожидается что-то неприятное?
- Walpurgis Nacht* (Вальпургиева ночь (нем.)), - сказал он, торопливо перекрестившись.
Потом он достал свои карманные часы - известной немецкой марки, старомодные, размерами и формой напоминающие репу с грядки, посмотрел на циферблат нарочито озабоченно, сдвинув брови и передернув плечами, всем своим видом показывая, что очень бы желал поскорее завершить прогулку. Я и сам понял, что эта остановка в пути была не обязательна, и поэтому опять устроился в коляске, дав кучеру знак трогаться. Он погнал так, как будто мы куда-то опаздывали. То и дело я замечал, что лошади воротят морды в разные стороны и обеспокоенно вдыхают воздух расширенными ноздрями. Наконец, я и сам стал с подозрением и тревогой оглядывать окрестности.
Дорога в оба конца была пустынна и пробегала по высокому и открытому всем ветрам плато. Через некоторое время я увидел ответвляющуюся от нашей другую дорогу. Она вся поросла высокой травой и вообще имела сильно заброшенный вид. По ней когда-то люди спускались с плато в небольшую долину, зеленеющую аккуратным пятнышком вдали. Почему-то эта дорога очень притягивала меня и, отдавшись этой манящей силе, я, понимая, что рискую вконец обидеть Иоганна, попросил его остановиться. Когда он выполнил мою просьбу, я выразил желание, чтобы дальше мы ехали по этой дороге. Он на все мои слова только отрицательно качал головой и неистово крестился. Но всеми своими жестами он достиг прямо обратного результата: мое любопытство до крайности возбудилось, и я стал буквально забрасывать его разными вопросами. Он отвечал чрезвычайно путано и поминутно косился на свои часы. Наконец я сказал:
- Как знаешь, Иоганн, а я иду по этой дороге. Я не обязываю тебя сопровождать меня, но скажи мне, пожалуйста, внятно: почему ты не хочешь идти? Это все, что мне хочется от тебя узнать.
Вместо ответа он спрыгнул со своего сиденья на землю и, умоляюще протянув ко мне руки и что-то отчаянно бормоча, старался, видимо, отвадить меня от задуманного предприятия. Добраться до сути его объяснений сквозь невообразимую мешанину английских и немецких слов было практически невыполнимой для меня задачей. Ясно было, однако, что он пытается довести до моего сведения мысль, которая самого его повергла в крайний ужас. Но, увы, все его аргументы ограничивались крестными знамениями и словами:
- Walpurgis Nacht!!!
Я попытался, было, помочь ему наводящими вопросами, но не так-то просто выспрашивать что-то у человека, языка которого практически не знаешь. Наконец, он понял, что мы так не найдем общего языка и, напрягшись, перешел на английский. Впрочем, это мало помогло - такого ужасного акцента и таких изувеченных фраз мне не приходилось слышать нигде и никогда. Кроме того, Иоганн очень волновался и постоянно перескакивал на свой родной язык и при этом беспрестанно косился на свои часы. В довершение всего, забеспокоились и забили копытами лошади. Он побледнел, как полотно, подскочил к ним и, сильно натягивая поводья, заставил отойти их с прежнего места футов на двадцать в сторону. Я подошел и спросил, зачем он то сделал. Тот бросил до смерти испуганный згляд на то место, которое мы покинули и, осенив его крестом, белыми губами прошептал что-то на немецком, а потом - для меня - сказал на английском:
- Здесь закопан один из них! Один из тех, что покончил жизнь самоубийством!..
Уяснив сказанное, я тут же вспомнил старинный обычай - хоронить самоубийц на перекрестках дорог.
- Ага! Понимаю, самоубийцы! - воскликнул я. - Это же по-настоящему интересно!
Единственно, что мне было абсолютно непонятно, так это почему так разволновались лошади.
Во время нашего разговора издали послышался вдруг странный звук. Что-то между рычанием и воем. Из-за удаленности и поднявшегося ветерка слышно было плохо, но лошади просто обезумели, и Иоганн, как ни старался, все не мог их успокоить. Он повернул ко мне бледное лицо и прошептал:
- Похоже на волка... Но в такое время у нас не бывает волков!..
- Не бывает? - переспросил я. - А что, иногда все-таки волки подбираются так близко к городу?
- Да, - ответил он. - Весной и летом. Но со снегом они уходят... Обычно уходят,- поправился он, встревоженно прислушиваясь.
Пока он успокаивал лошадей, на небо надвинулись огромные темные тучи. Солнце ушло, зато задул сильный пронизывающий ветер. Отдельный слабый лучик света пробился, было, на секунду из-за хмурой завесы, но тут же исчез окончательно. Это выглядело как предупреждение. Иоганн долго вглядывался в сторону северной части горизонта и потом сказал:
- Приближается снежная буря.
Он снова посмотрел на циферблат часов, все еще не отпуская натянутых поводьев, так как лошади до сих пор не хотели стоять смирно, переступая копытами и потряхивая гривами. Затем он быстро взобрался на облучок, показывая этим, что мы слишком задержались с отправлением.
Я решил немного поупрямиться и не спешил занимать свое место в коляске.
- Скажи все-таки, куда ведет эта дорога, - попросил я настойчиво, махнув рукой в сторону долины.
Прежде чем что-либо ответить, он снова перекрестился и пробубнил молитву.
- Это страшное и злое место, - сказал он.
- Какое место?
-Деревня.
- Ага! Значит, там все-таки есть деревня?
- Нет, нет. Уже несколько веков там никто не живет.
Мое любопытство достигло высшей точки.
- Но ты сказал, что это деревня.
- Это была деревня.
- А что там есть сейчас? И куда подевалась она?
Он повел свой рассказ, густо перемешивая немецкие и английские слова, так что я едва-едва мог его понять. Но все-таки мне удалось выудить кое-что.
Давным-давно, несколько сотен лет назад, умерших хоронили прямо в деревне. Земля под могильными плитами шевелилась и из ее черных глубин до поверхности доносились стоны. Пришел час, и могилы отворились. Мертвые восстали из гробов, и на устах их была кровь. Некоторые, в поисках спасения своих душ (тут Иоганн несколько раз подряд осенил себя крестом), отправились туда, где жили живые. А другие остались в деревне мертвых и...
Он тяжело и прерывисто дышал, и страх петлей сжимал его горло, не давая произнести последние слова. По мере продолжения его рассказа, он становился все более возбужденным. Казалось, он уже полностью утерял контроль над своим взыгравшимся воображением. Закончил он, сотрясаясь в пароксизме ужаса: с бледным, словно полотно, лицом, весь покрытый испариной, дрожа и вглядываясь поминутно к себе за спину и по сторонам, словно ожидая появления около нас чего-то ужасного. Под конец, когда его отчаяние достигло высшей точки, он крикнул:
- Walpurgis Nacht!!!
Он нервно указал мне на коляску, настаивая на скорейшем отъезде. Когда меня начинают пугать, во мне закипает вся моя английская кровь. Поэтому я спокойно сказал ему:
- Ты трусоват, Иоганн, трусоват. Отправляйся домой, а я вернусь позже один. Прогулка мне на пользу, и я не собираюсь ее прерывать.
Дверца коляски была распахнута. Я вытащил прогулочную дубовую трость, с которой никогда не расставался во время выходных моционов, махнул ею в сторону Мюнхена и повторил:
- Отправляйся домой, Иоганн. Ваша Walpurgis Nacht не принесет вреда истинному англичанину.
Лошади не стояли на месте, и Иоганн, прилагая все усилия к тому, чтобы сдержать их, одновременно умолял меня не совершать задуманной глупости. Мне было искренне жаль беднягу, но все же, глядя на то, как страх преобразил его, я не мог удержаться от смеха. От его корявого английского к той минуте уже не осталось и следа. В приступе ужаса и отчаяния он совсем позабыл о том, что рассчитывать на понимание с моей стороны можно только, говоря на моем языке. Но он даже для вида уже не вставлял в свою речь английских слов. Наконец все это начало утомлять меня. Я в последний раз кивнул ему в сторону Мюнхена и велел идти, а сам стал спускаться по сбегавшей в долину запущенной дороге.
Видя, что ничего другого ему не остается, Иоганн безнадежно качнул головой и стал разворачивать лошадей в обратный путь. Я посмотрел ему вслед, опираясь на трость. Иоганн устроился на облучке и совсем почти не правил. Лошади, почувствовав, что возвращаются в спокойное тихое стойло, шли сами.
Вдруг на гребешке невысокого холма, что был недалеко от дороги, появился человек. Он был очень худощав и высокого роста. Мне было хорошо его видно. Он повернулся в сторону коляски, и в ту же секунду лошади словно взбесились. Стали лягаться и рваться в разные стороны. При этом они страдальчески ржали. Иоганн никак не мог справиться с ними, и наконец они сорвались с места и стрелой понеслись в сторону от дороги. Я провожал их взглядом, а потом попытался снова увидеть незнакомца. Однако мне это не удалось - он исчез.
Решил опять пойти в том направлении, против которого так горячо протестовал Иоганн. Я даже не мог понять толком, почему ему не нравилась эта дорога и эта долина.
Часа два я шагал, совершенно не чувствуя ни времени, ни расстояния и не встречая на своем пути ни дома, ни человека. Места были действительно заброшенные и пустынные. Наконец дорога сделала изгиб, и я оказался на опушке редкого леса. Мне даже нравилось, что я здесь совершенно один, наедине с природой.
Я присел отдохнуть и стал оглядываться окрест. Только сейчас я ощутил, как заметно похолодало. В воздухе над моей головой стоял приглушенный шум, словно бы кто-то тяжело вздыхал. Посмотрев вверх, я отметил быстрые передвижения грозовых облаков в направлении с севера на юг. Вообще не нужно было проявлять острую наблюдательность, чтобы понять, что надвигается буря. Я немного замерз и, решив, что это из-за моей остановки, возобновил движение по заросшей бурьяном дороге.
Вскоре окружавший меня ландшафт стал гораздо более живописным. Каких-то особенно ярких деталей, на которых останавливался бы глаз, не было, но общая, погруженная в молчание красота была несомненна.
Через некоторое время я заметил, что на долину опускаются сумерки, и уже стал подумывать о том, как бы не заблудиться при возвращении. Дневная яркость и свет постепенно и незаметно растворились в воздухе и облаках. Воздух стал очень холодный, и тучи, казалось, спустились ниже к земле. Приход вечера сопровождался отдаленным, но постоянным осязаемым шумом, сквозь который через определенные паузы прорывался мистический вой, который Иоганн отнес на счет волков. Я немного оробел. Но потом сказал себе, что непременно хотел увидеть заброшенную деревню и пошел дальше.
Скоро я оказался в широкой лощине, окруженной со всех сторон высокими холмами. Их склоны были покрыты деревьями, росшими большими группами в ложбинах. Я посмотрел, куда ведет моя дорога, и обнаружил, что она упирается в одну из таких рощиц и теряется в ней.
Пока я стоял и вглядывался вдаль, воздух заметно отяжелел, и вот уже повалил снег. Я подумал о том расстоянии, которое я преодолел, прежде чем добраться до этой лощины, и решил искать убежища от пурги где-нибудь поблизости. Размышляя так, я направился к густо растущим деревьям.
Небо на глазах чернело, и снегопад усиливался. Скоро вся земля была покрыта плотным белым настилом. Дорога почти совсем исчезла под снегом, и мои ноги, глубоко проваливаясь, едва нащупывали ее. Ветер в течение какой-то минуты превратился в настоящий шквал, и это заставило меня пуститься бегом. Воздух леденил легкие, и, несмотря на то, что я был неплохой спортсмен, вскоре я стал задыхаться. Снег валил такой плотный, что можно было едва разлепить глаза, дабы не потерять направления. Удивительно, но небеса то и дело изрыгали самые настоящие молнии! При их неровном свете мне удавалось разглядеть впереди себя густую тень припорошенных снегом деревьев - в основном это были туи, а также гигантские кустарники.
Мне удалось, наконец, забежать под могучие кроны деревьев, и там, в относительной тишине, я мог слышать завывание ветра на открытом пространстве лощины и вверху, где облака едва не касались верхушек деревьев. Мало-помалу чернота пурги сменилась темнотой ночи. Буря утихла, и только злой ветер гулял еще порывами в вышине. В ту минуту я вновь обратил внимание на отдаленный вой, который, казалось, не прекращался ни на минуту во время всех последних часов.
То и дело в угрюмых облаках мелькала луна, и при ее свете я получал возможность оглядеться. Укрытый за кронами деревьев и тисовых кустарников, я видел, что снегопад почти иссяк. Скоро я уже мог выйти на открытое пространство и оглядеть преображенные бурей окрестности.
Вот, кажется, началась и деревня. Я обходил один за другим разрушенные временем дома и думал найти среди них хоть какое-нибудь более или менее подходящее прибежище на ночь. Через несколько минут я уперся в низкую кирпичную стену, опоясывающую какую-то площадку. Немного побродив вокруг, я нашел вход. Здесь деревья образовывали своими стволами почти правильной формы аллею, которая вела к темной квадратной громаде, бывшей, по-видимому, каким-то зданием.
В тот самый момент, когда я уже собирался получше рассмотреть строение, тучи закрыли своей массой луну, и мне пришлось продвигаться вперед в кромешной темноте. Ветер опять усилился и холодными струями обтекал меня со всех сторон. Я осторожно шел вперед, дрожа от холода. Хотелось думать, что это здание надежно укроет меня от всех причуд разгулявшейся природы, а потому я не останавливался, даже, если приходилось прокладывать путь в темноте на ощупь.
Вдруг всякие звуки пропали, словно их и не было. Я остановился, прислушиваясь. Буря окончательно утихла. И только тогда я обратил внимание на то, как бешено у меня колотилось сердце. Впрочем, вместе со стихией начал успокаиваться и я.
Однако покой мой длился лишь минуту, пока из-за туч не выглянула луна и не осветила пространство передо мной. Я стоял посреди старого заброшенного кладбища, где деревья были вперемежку с могильными плитами и крестами. Впереди возвышалась та самая квадратная громадина, которую я вначале принял за дом. Это был огромный мраморный склеп, белый и сверкающий, как и снег вокруг него.
Буря, как оказалось, не стихла, а только притаилась до поры и теперь возобновилась с новой силой. Ветер с ноющим шумом носился меж могил. Опять донеслись звуки отдаленного рычания или воя. От потрясения я едва держался на ногах, холод сковал мои члены и добрался, казалось, до самого сердца. Я стоял перед скорбным памятником из чистого мрамора, а вокруг бушевала буря; завывал ветер и тускло светила луна...
Завороженно глядя на склеп, я приблизился к нему, чтобы рассмотреть все вблизи. Найдя массивную дверь, я прочел на ней немецкую надпись:
ГРАФИНЯ ДОЛИНГЕН ФОН ГРАТЦ
ИЗ СТИРИИ
ПОСЛЕ ПОИСКОВ ОБНАРУЖЕНА MEPTBOЙ
1801 г.

На крыше склепа - он был сложен из нескольких огромных кусков мрамора - выделялся железный столб или просто острый выступ. На нем я разглядел фразу, начертанную русскими буквами:
"Движения мертвых быстры".

Все это казалось настолько жутко и сверхъестественно, что я почувствовал необыкновенную слабость в ногах. В ту минуту я впервые пожалел о том, что не послушался малопонятных, но искренних советов Иоганна. Внезапно меня пронзила мысль, подводящая логический итог всей этой мистике и ужасу. Вот она, Вальпургиева ночь!
Вальпургиева ночь, это когда, согласно преданиям, дьявол покинул свою преисподнюю и поднялся на землю, когда отворились гробы и могилы и мертвые вышли из них... Когда на пир сошлись и слетелись все злые силы земли, воды и неба. Кучер до смерти боится именно этого места! Этой заброшенной неизвестно сколько лет назад деревни! Именно здесь совершались самоубийства, и теперь тут оказался я - совершенно один. Беззащитный, полузанесенный снегом. Дрожу от нестерпимого холода. С тоской смотрю на вновь собирающиеся тучи. Мне потребовалась вся моя вера, все мужество, чтобы не потерять голову от ужаса.
Самый настоящий ураган вновь обрушился с неба. Земля дрожала так, как будто по ней прогоняли табуны лошадей. Однако на этот раз шквальный ледяной ветер сопровождался не снегом, а градом. Увесистые камни бились о землю, словно пущенные из пращи. Деревья уже не могли обеспечить мне безопасность. Я попытался забежать под одну из крон, однако вскоре вынужден был покинуть ее, увешанный сломанными градом ветвями. Камни с шумом ударялись о стены склепа и стволы деревьев и с воем проносились вокруг меня. Убежищем в моем положении мог послужить лишь... склеп. Только за его массивной бронзовой дверью я мог спастись от урагана.
Подбежав к мраморной махине, я изо всех сил толкнул дверь. Она тяжело подалась внутрь, и я смог протиснуться в щель. Определенно, даже могила показалась мне уютней ненадежных деревьев! В последний раз я обернулся на бушевавшее небо, и как раз в тот момент его прорезала гигантская молния. Рассчитывая при ее свете рассмотреть внутренность склепа, я обернулся. В открытом гробу лежала красивая женщина с ярко-красными губами и бледным лицом. В следующее мгновение словно рукой гиганта я был выброшен обратно на улицу, где грохотал гром и сыпался град. Это произошло так быстро и так неожиданно, что я еще долго приходил в себя - физически и духовно, - прежде чем ощутил боль от падавших градин. В тот же момент у меня возникло странное чувство, что я на кладбище не один...
Я снова обернулся к вскрытому мной склепу. Вновь сверкнула молния ужасающих размеров. Она ударила около меня. Я видел, как искра скользнула по железному столбу на крыше склепа - это был, как теперь стало ясно, громоотвод. Мрамор затрещал и в мгновение весь покрылся крупными трещинами. Вокруг стоял невообразимый грохот. Мертвая женщина рывком поднялась из гроба, ее тело сотрясала ужасная агония. По савану поползли языки пламени, и скоро она вся превратилась в гигантский факел. Я услышал ее дикий вопль, который сразу же потонул в шуме бури. Мое сознание помутилось. Рядом раздалось зловещее рычание. Меня как будто опять подхватил какой-то невидимый гигант и потащил прочь. Град, ни на минуту не прекращаясь, обрушивался на меня, причиняя сильную боль, воздух сотрясался от воя и рыка множества адовых существ.
Последнее, что я видел, это колыхавшаяся вокруг моего тела белая пелена, словно бы могилы выпустили на свет покойников в саванах, и они медленно обступали меня со всех сторон сквозь темную завесу урагана.

* * *

Постепенно сознание возвращалось. Вернее, какие-то проблески сознания. Затем чувство гиперусталости и разбитости во всех членах. Ощущение времени и пространства возвращалось крайне медленно, но оно, несомненно, происходило. Ноги горели адским пламенем от боли, так что нельзя было даже пошевелить ими. Казалось, они окоченели и превратились в ни на что не годные культи. Леденящий холод цепко держал шею, позвоночник, кисти рук. Уши совершенно не чувствовались, словно их и не было. Наверно, они тоже окоченели, как и ноги. Только в области груди ясно ощущалось тепло, необычное, если вспомнить о других частях тела. То был кошмар, кошмар физический, если так можно выразиться. Тяжелая масса давила на грудь, и от этого было трудно дышать.
Этот полусонный, полуобморочный ужас продолжался довольно долго, а когда он ушел, появилась тошнота. Совсем как в море. Я ощущал необходимость избавиться от чего-то, но не мог толком сообразить, от чего. На меня навалилась гнетущая тишина. Казалось, мир вымер или уснул навеки. Через некоторое время, однако, слух вернулся ко мне и я явственно различил в общей гамме ночных звуков тяжелое дыхание прямо возле меня, как будто приближалось какое-то животное. Я почувствовал горячее шершавое прикосновение к горлу, и в следующее мгновенье истина открылась мне. Страшная истина! У меня защемило сердце и кровь застыла в жилах. На моей груди разлегся крупный зверь. То и дело он проводил своим языком по моему горлу. Я боялся открыть глаза, что-то подсказывало мне не показывать гида, что я жив и не сплю. Однако чудовище, кажется, поняло, что во мне произошла какая-то перемена, потому что оно подняло голову. Сквозь ресницы я разглядел очертания огромного волка. Два больших горящих глаза, устремленные на меня, крупные клыки с капельками крови на желтой эмали, ощеренная пасть и тяжелое дыхание, которым он обдавал меня с расстояния всего нескольких дюймов.
Некоторое время я ничего не помнил и не ощущал: видимо, опять потерял сознание. Вдруг сквозь пелену забытья до меня донеслось свирепое рычание и потом почти не прекращающийся визг. Затем до моего слуха донеслись крики нескольких человек, звучавшие в унисон.
- Гоу, гоу!
Повинуясь инстинкту, я поднял голову и стал вглядываться в том направлении, откуда раздавались эти голоса. Мой волк по-прежнему выл, высоко задрав пасть. В роще, которая была поблизости, в ответ замелькали десятки красных огоньков. С приближением людей волк завыл громче и отрывистей. Кладбище разносило эти ужасные звуки на большое расстояние. Я боялся пошевелиться. Белый покров, окружавший меня, вдруг расступился, и показалось красное зарево. В следующее мгновенье из-за деревьев рысью выскочили кавалеристы с факелами в руках. Волк резко соскочил с моей груди и устремился к высоким могилам. Я видел, как один из солдат поднимает карабин и прицеливается в меня. Другой быстро ударил его по руке, и пуля просвистела прямо над моей головой. Тот, кто стрелял, очевидно, принял мою распластанную фигуру за тело волка. Наконец, пару пуль выпустили по настоящей цели. Группа всадников разделилась надвое. Одни поскакали в мою сторону, другие - за волком, который только что скрылся в полузанесенной снегом роще.
Едва поняв, что меня нашли, я попытался приподняться навстречу, но силы изменили мне и я не мог даже пошевелиться. Однако я хорошо слышал, что происходит вокруг. Двое или трое солдат спешились и склонились надо мной. Один из них приподнял меня за голову и положил свою руку мне на сердце.
- Мы вовремя, друзья! - воскликнул он. - Его сердце еще бьется!
Я почувствовал прикосновение к своему рту холодного горлышка фляги и в следующее мгновенье проглотил хорошую порцию коньяка. Это придало мне сил, и я открыл глаза. По заснеженным ветвям деревьев гуляли отсветы факелов, что были в руках всадников, и тени могил. Слышалось, как перекликались те, кто бросились в погоню за волком. Постепенно все собрались около меня, обмениваясь тихими фразами. По всему было видно, что их тоже охватил страх. Те, кто были с самого начала возле меня, стали расспрашивать своих товарищей.
- Ну что, нашли его?
- Нет! - ответили спрашивающему довольно резко. - Уйдем отсюда! Как можно быстрее! Нам нельзя здесь больше оставаться!
- Но что это было?
Заговорили все сразу, но почти одновременно запнулись. Страх был силен, и он делал их речь малопонятной, сбивчивой...
- Это было... Это было нечто... - бормотал один, пытаясь справиться с глубочайшим потрясением.
- Как будто волк... Но не волк- это точно! - дрожащим голосом проговорил второй.
- Охотиться за ним без заговоренной пули - бессмысленно! - сказал третий спокойнее, чем остальные.
- Да поможет нам Господь уберечься в эту ночь от зла! Мы уже заработали нашу тысячу марок! Пора убираться отсюда! - нервно произнес самый молодой из кавалеристов, сдерживая своего беспокойного коня.
- Там, на расколотом мраморе, кровь! - сказал еще кто-то. - Молния тут ни при чем! Осмотрите его - с ним все в порядке? Вы видите, что у него с шеей?! Это тот самый волк! Он пил его кровь!
Кавалерист с пышными усами внимательно оглядел меня и сказал:
- С ним все нормально - на коже ни царапины. Но что все это значит? Ведь если не вой того волка, мы бы его ни за что не нашли!
- Куда пропало это чудовище? - спросил парень, который держал мою голову.
Он менее остальных поддался панике, так как руки его не дрожали. На рукаве у него я разглядел шеврон младшего офицера.
- Он отправился к себе домой, - ответил солдат со смертельно бледным лицом, заикаясь и трясясь от ужаса. - Здесь достаточно могил! Он может сейчас отдыхать в любой из них! Нам нельзя здесь оставаться! Уйдем, прошу вас, уйдем сейчас же! Это проклятое место!
Офицер посадил меня на земле, одновременно отдав короткую команду. Меня взгромоздили на коня, рядом сел и офицер. Одной рукой он взялся за уздечку, а другой крепко схватил меня.
Он дал знак своим подчиненным, и мы поехали в сторону от мрачных деревьев.
Ко мне еще не вернулся дар речи и поэтому я молчал. Должно быть, я заснул, так как, открыв глаза, обнаружил себя уже стоящим на земле. С обеих сторон меня поддерживали сильные руки спешившихся кавалеристов. Время было уже почти рассветное- на севере сверкало красное зарево солнца, словно кровавая тропа на снегу. Как я понял, мы сделали небольшой привал в пути. Офицер, показывая на меня, говорил своим солдатам, чтобы они забыли р том, что видели, и всем потом отвечали только, что нашли в лесу человека, охраняемого большой собакой.
- Собакой?! - воскликнул тот, кто на кладбище проявлял себя наиболее малодушно. - Уж я-то верно говорю, что это был волк! По меньшей мере, волк...
- Я сказал: собака, - твердо ответил на это офицер.
- Собака - это хорошо! - весело произнес другой солдат. С появлением солнца настроение у него заметно поднялось. Но тут он указал на меня: - Посмотрите на его горло! Это, по-вашему, сделала собака?
Инстинктивно я поднял руку и приложил ее к шее. Острая боль ударила мне в голову! Солдаты сгрудились вокруг меня, жадно рассматривали, что я делаю, и озабоченно шептались. Их голоса заглушил вновь голос офицера:
- Вы помните, мы осматривали его на кладбище? Раны не было! Так что, я еще раз повторяю: собака. Если мы будем говорить что-либо другое, нас засмеют.
Меня опять посадили на коня, и мы тронулись в дорогу. Скоро уже можно было разглядеть вдали окрестности Мюнхена. В городе меня усадили в коляску и отправили в гостиницу "Времена года". Офицер сопровождал меня туда, а остальные возвратились в казармы.
Когда мы подъезжали, я еще издали заметил, как герр Дельброк со всех ног несется навстречу коляске. Он помог мне выбраться из нее и со всей осторожностью проводил в комнату. Офицер немного постоял в сторонке, потом взял под козырек и уже повернулся было к выходу, но я угадал его намерение и попросил зайти ко мне.
Мы посидели за графином хорошего вина, и я выразил сердечную благодарность ему и его солдатам за свое спасение. Он отвечал просто и был, по-видимому, очень рад со мной побеседовать, а попутно и вкусить плоды гостеприимства герра Дельброка. Когда офицер ушел, метрдотель долго и с уважением смотрел ему вслед.
- Но, герр Дельброк, - спросил я. - Как получилось, что меня стали искать?
Он неопределенно пожал плечами, а потом ответил:
- Я служил в этом полку и просто попросил командира набрать добровольцев.
- Но как вы узнали, что я пропал?
- Иоганн пришел домой с остатками коляски, на которой вы уехали... Лошади все разбежались...
- И вы подняли целое отделение солдат, основываясь только на этом факте?
- О, нет! - ответил он живо. - Еще до появления кучера я получил телеграмму от господина, в гостях у которого вы были. Вот она, - добавил он, достав из кармана жилета листок бумаги и протянул мне. Я прочитал следующее:

МОЛНИЯ. Из Бистрицы.
"Позаботьтесь о моем госте - его безопасность для меня дороже всего. Если с ним что-нибудь случится или он пропадет - не теряйте времени и сразу же приступайте к розыскам. Он англичанин и поэтому не может жить без приключений. Ночью все возможно: снежная буря, волки... Еще раз прошу - не теряйте ни секунды и действуйте, как только что-нибудь заподозрите. Ваше рвение будет вознаграждено. ДРАКУЛА"

В течение того времени, пока я читал телеграмму, вся комната каруселью кружилась вокруг меня. В один момент, если бы не предупредительный метрдотель, я упал бы на пол. Все это было настолько странно, что я просто не знал, куда деваться. Выходит, я нахожусь под защитой некой ужасной мистической силы?.. Из далекого города мне пришла телеграмма в тот самый момент, когда я спасся от жестокой смерти в ледяной снежной постели и от клыков огромного волка... И именно из этой телеграммы мне стало ясно, кому надо быть обязанным своим спасением...

0

2

Лорел Гамильтон
Обсидиановая бабочка

Лорел Гамильтон написала 9 книг о вампирах в жанре готического романа, здесь приводиться отрывок из ее книги "Обсидиановая бабочка".

<....>Я была залита кровью, но не своей, так что все в порядке. И не только не своей, а вообще не человеческой. Если жертвы этой ночи ограничатся только шестью курицами и козой, я смогу это пережить, и все остальные тоже. Сегодня я подняла семь трупов — даже для меня цифра рекордная.
На дорожку возле своего дома я заехала за пятнадцать минут до рассвета, и небо было еще темное и звездное. Джип я припарковала на дорожке, потому что возиться с гаражом сил уже не было. Стоял май, но погода была апрельская. В Сент-Луисе весна обычно длится два коротких дня между концом зимы и началом лета. Вчера еще задница отмерзает на улице, а сегодня уже пот градом. Но в этом году была весна, влажная и мягкая весна.
Если не считать рекордной цифры поднятых зомби, ночь была обыкновенная. Все как всегда — местному историческому обществу поднять солдата Гражданской войны, кому-то поставить последнюю подпись на завещании, сыну последний раз увидеться с притеснявшей его матерью. До тошноты я устала от адвокатов и психотерапевтов. Если бы я еще раз услышала "И какие чувства это у тебя вызывает, Джон (или Кэти, или кто там еще)?", я бы заорала. Я уже не могла видеть кого-либо, "свободно излагающего свои чувства". Хотя убитые горем родственники обычно не приходят с адвокатами на могилу. Назначенный судом юрист подтвердит, что поднятый зомби достаточно осознавал обстановку, чтобы понимать, что подписывает, а потом сам подпишет контракт как свидетель. Если зомби на вопросы отвечать не может, признаваемой законом подписи не будет. Труп должен быть "в здравом уме", чтобы подпись сочли действительной. Мне никогда не приходилось поднимать зомби, который не прошел бы установленную законом процедуру проверки на здравый ум, но такое бывает. У Джемисона, моего коллеги-аниматора из "Аниматорз инкорпорейтед", два адвоката даже подрались на могиле. Вот смеху-то было.
День выдался прохладный, и я поеживалась, направляясь к дому. Вставляя ключ в замок, я услышала, как звонит телефон. И ударила в дверь плечом, потому что никто не звонит на рассвете по пустякам. Для меня это обычно означало звонок из полиции, а звонок из полиции — осмотр места убийства. Закрыв дверь ногой, я бросилась в кухню к телефону. Щелкнул автоответчик, затих мой голос и заговорил Эдуард:
— Анита, это Эдуард. Если ты дома, возьми трубку.
Голос замолчал.
Я с разбегу затормозила (на высоких-то каблуках!), схватила трубку, въезжая в стену, и чуть не уронила телефон. Жонглируя подхваченным аппаратом, я заорала в трубку:
— Эдуард, это я! Я слушаю!
После паузы в трубке раздался тихий смех Эдуарда.
— Рада, что тебе весело. Что стряслось?
— Я звоню получить с тебя должок. Ты мне обещала помочь.
Настала моя очередь помолчать. Когда-то Эдуард прикрывал мне спину в драке с плохими парнями и привел с собой друга Харли — чтобы себе прикрыть спину. Кончилось тем, что я этого Харли убила. Вообще-то Харли пытался убить меня, но я просто оказалась расторопнее и первой убрала его. Эдуард же воспринял мой поступок как личную обиду. Очень он придирчив. Он мне предложил выбор: либо мы на расстоянии друг от друга выхватываем пистолеты и стреляемся, раз и навсегда выяснив, кто из нас лучше это умеет, либо я у него в долгу. Когда-нибудь он мне позвонит и попросит заменить Харли, прикрывая ему спину. Я выбрала второй вариант. Не хотелось мне драться с Эдуардом — если бы я согласилась, то наверняка не осталась бы в живых.
Эдуард был наемным убийцей со специализацией по монстрам: вампирам, оборотням и всем прочим. Есть такие люди, как я, которые делают это по закону, но Эдуард мало внимания обращал на закон или — смешно даже говорить — на этику. Иногда он убирал и людей, но только имеющих репутацию опасных: других наемных убийц, преступников, плохих парней (или девчонок). Эдуард никого не дискриминировал по полу, расе, религии, даже биологическому виду. Если объект был опасен, Эдуард вел на него охоту и убивал. Для этого он жил, этим он был — хищником среди хищников.
Однажды ему предложили контракт намою жизнь. Он отказался и приехал в город меня охранять, прихватив с собой Харли. Я его спросила, почему он не принял контракта. Ответ был прост: взявшись за эту работу, он убил бы только меня. Защищая меня, он перебьет гораздо больше народу.
Рассуждение вполне в духе Эдуарда.
Он почти социопат, но настолько, что это "почти" и незаметно даже. Я, быть может, один из немногих друзей, которые есть у Эдуарда, но дружить с ним — все равно что дружить с укрощенным леопардом. Пусть он хоть сворачивается у ног пушистым клубком и трется головой, тем не менее может как ни в чем не бывало перекусить тебе горло. Просто сегодня он этого не делает.
— Анита, ты еще здесь?
— Здесь, Эдуард.
— Что-то ты не рада моему звонку.
— Скажем так: я насторожилась.
Он снова засмеялся:
— Насторожилась? Нет, Анита, это не осторожность, а подозрительность.
— Ага, — согласилась я. — Так в чем тебе помогать?
— Мне нужно прикрыть спину, — сказал он.
— Что на свете произошло такого ужасного, что Смерти понадобилась помощь?
— Теду Форрестеру нужна помощь Аниты Блейк, истребительницы вампиров.
Тед Форрестер — это alter ego Эдуарда, его единственная известная мне легальная личность. Тед — охотник за скальпами, специализирующийся на противоестественных созданиях, кроме вампиров. Как правило, вампы — это статья особая, поэтому и существуют лицензированные истребители вампиров и нелицензированных истребителей прочих монстров. Может, у вампиров лучшее политическое лобби, но, как бы там ни было, прессы у них намного больше. Охотники за скальпами вроде Теда Форрестера занимают промежуточное положение между полицией и лицензированными истребителями. Работают они в основном в ковбойских и фермерских штатах, где все еще считается законным охотиться на вредных зверей и убивать их за деньги. Ликантропы в это число тоже входят. Примерно в шести штатах их можно убивать на месте, если только последующий анализ крови подтвердит, что это были ликантропы. Некоторые случаи убийств выносились на суд, их законность ставилась под сомнение, но на уровне местного законодательства ничего не изменилось.
— Так зачем я нужна Теду?
На самом деле меня обрадовало, что я нужна Теду, а не Эдуарду. Это бы значило что-нибудь незаконное, скорее всего убийство. А на хладнокровное убийство я не готова. Пока еще.
— Приезжай в Санта-Фе и узнаешь, — ответил он.
— Нью-Мексико? Санта-Фе, штат Нью-Мексико?
— Да.
— Когда?
— Сейчас.
— Я еду как Анита Блейк, истребительница вампиров, значит, могу размахивать лицензией и взять с собой свой арсенал?
— Бери с собой что хочешь, — ответил Эдуард. — Я поделюсь с тобой игрушками, когда ты приедешь.
— Я сегодня еще не ложилась. У меня есть время немного поспать до вылета самолета?
— Поспи пару часов, но приезжай сегодня к вечеру. Тела мы переместили, но постарались место преступления для тебя оставить нетронутым.
— Что за преступление? — спросила я.
— Я бы сказал "убийство", но это не совсем то слово. Бойня, резня, пытки... да, — сказал он, будто проверив мысленно это слово. — Место пытки.
— Ты меня хочешь напугать? — спросила я.
— Нет.
— Тогда прекрати этот радиоспектакль и скажи попросту, что там случилось.
Он вздохнул, и впервые в жизни я услышала в его голосе усталость.
— Десятеро пропавших без вести. Двенадцать достоверно мертвых.
— Блин, — сказала я. — Почему я ничего в новостях не слышала?
— Публикации дали "желтые" газеты. Наверное, заголовок был вроде "Бермудский треугольник в пустыне". Двенадцать погибших — это три семьи. Соседи их нашли только сегодня.
— Давно наступила смерть? — спросила я.
— Давно. Одна семья уже мертва недели две.
— Господи, как же никто не хватился их раньше?
— За последние десять лет сменилось почти все население Санта-Фе. Новых людей к нам приехало немерено. И еще полно калифорнийцев, которые держат здесь летние домики. Местные зовут приезжих "калифорникаторы".
— Остроумно, — заметила я. — А Тед Форрестер — местный?
— Да, он живет недалеко от города.
Меня проняла дрожь любопытства — с ног до волос на голове. Эдуард был человек необычайно таинственный. Я о нем на самом деле ничего не знала.
— Это значит, что я узнаю, где ты живешь?
— Ты остановишься у Теда Форрестера, — ответил он.
— Но ведь это ты Тед, Эдуард. И я буду жить у тебя в доме?
Он чуть помолчал, потом сказал:
— Да.
Вдруг вся эта поездка показалась мне куда заманчивей. Увидеть дом Эдуарда, заглянуть в его личную жизнь — если только она есть. Что может быть лучше?
Только одно меня беспокоило.
— Ты сказал, что жертвами были семьи. Дети тоже?
— Странно, но нет, — ответил он.
— Слава богу за маленькую милость!
— У тебя всегда была к детишкам слабость, — сказал Эдуард.
— А тебя в самом деле не трогает вид мертвых детей?
— Нет, — ответил он.
Секунду или две я только слушала его дыхание. Я знала, что Эдуарда ничто не трогает. Ничто не волнует. Но дети... все мои знакомые копы терпеть не могут осмотра места преступления, если жертва — ребенок. Это затрагивает за живое что-то глубоко личное. Даже тем, у кого нет детей, трудно. И то, что Эдуарду оно по барабану, было не по барабану мне.
— А меня трогает.
— Я знаю один из твоих основных недостатков. — В его голосе звучала едва уловимая нотка юмора.
— Одно то, что ты социопат, а я нет, вызывает во мне величайшую гордость.
— Тебе, Анита, вовсе не обязательно быть социопатом, чтобы прикрыть мне спину. Мне просто нужен стрелок, а ты — стрелок. При необходимости ты убиваешь так же легко, как я.
Я не стала спорить, потому что не могла. И решила сосредоточиться на свершившемся преступлении, а не на собственном моральном смятении.
— Итак, Санта-Фе — город с большим и проходным населением.
— Не то чтобы проходным, — сказал Эдуард, — но мобильным, весьма мобильным. Очень много туристов, и большинство живут здесь по шесть месяцев в году.
— Значит, никто не знает своих соседей, — сказала я, — и не будет волноваться, если несколько дней никого из них не увидит.
— Вот именно.
Голос Эдуарда был ровен, пуст, но в нем угадывалась какая-то струйка утомленности, а сквозь нее просачивалась еще какая-то интонация.
— Ты думаешь, что есть еще тела, которых пока не нашли, — сказала я, а не спросила.
Он секунду помолчал, потом спросил:
— Ты так решила по моему голосу?
— Ага.
— Боюсь, что мне это не нравится. Ты слишком хорошо умеешь меня читать.
— Извини, постараюсь смирить свою интуицию.
— Не трудись. Интуиция — это одна из вещей, которые так долго сохраняют тебе жизнь.
— Это у тебя шуточки насчет женской интуиции?
— Нет. Это я хочу сказать, что ты действуешь от живота, от эмоции, а не от головы. Это и сила твоя, и слабость.
— Слишком мягкосердечна?
— Бывает. А бывает, ты внутри такая же мертвая, как я.
Услышав от него такую характеристику, я почти испугалась. Даже не того, что он включил меня в свою компанию, а того, что он знает: в нем что-то умерло.
— И ты никогда не тоскуешь по утраченному? — спросила я. За всю историю нашего общения этот мой вопрос был наиболее близок к тому, что можно назвать личным.
— Нет. А ты?
Я на минуту задумалась, хотела было автоматически произнести "а я — да", но остановилась. Между нами всегда должна быть правда.
— Думаю, что и я нет.
Он издал какой-то тихий звук, почти что смех.
— Вот это наша девушка!
Я была и польщена, и как-то непонятно разозлилась, что он назвал меня "наша девушка". Когда не знаешь, как себя вести, займись работой.
— Что там за монстр, Эдуард? — спросила я.
— Понятия не имею.
Вот тут я запнулась. Эдуард за противоестественными негодяями охотится дольше меня. Он знает монстров почти так же хорошо, как я, и мотается по всему свету, убивая их, а потому на собственном опыте знает то, о чем я только читала.
— Что значит — понятия не имеешь?
— Я никогда не видел, чтобы кто-то или что-то убивало таким образом, Анита.
Никогда раньше я не слышала этого глубоко скрытого чувства — страха. Эдуард, которого вампы и оборотни прозвали Смерть, боялся. Очень плохой признак.
— Эдуард, ты потрясен. Это на тебя не похоже.
— Погоди, пока увидишь жертв. Я сохранил для тебя фотографии и с других мест преступления, но последнее оставил нетронутым — тоже для тебя.
— А как это ты сумел заставить местных копов натянуть желтую ленту вокруг места преступления, да еще не снимать ее и дожидаться меня, лапушки?
— Местные копы Теда любят. Рубаха-парень — старина Тед. И если он им сказал, что от тебя может быть польза, они верят.
— Тед Форрестер — это ты. И ты никак не "рубаха-парень".
— Это не я, это Тед, — ответил он пустым голосом.
— Твоя тайная личность, — сказала я.
— Ага.
— Ладно, я прилечу сегодня в Санта-Фе после обеда или рано вечером.
— Лучше давай в Альбукерк, я тебя встречу в аэропорту. Только позвони и скажи, в котором часу.
— Я могу машину арендовать.
— Я все равно буду в Альбукерке по другим делам. Нет проблем.
— Что ты от меня утаиваешь? — спросила я.
— Я? Утаиваю?
В его деланном изумлении слышалась веселая нотка.
— Ты вообще таинственная личность и любишь держать секреты. Это дает тебе ощущение власти.
— Правда? — спросил он с интересом.
— Правда.
Он тихо засмеялся.
— Может, и дает. Закажи себе билет и позвони мне, когда прилетает твой рейс. А сейчас мне пора.
Он понизил голос, будто в комнату кто-то вошел.
Я не спросила, зачем торопиться. Десятеро пропавших без вести, двенадцать достоверно мертвых.
Торопиться надо. Я не спросила, будет ли он ждать моего звонка. Эдуард, никогда ничего не боящийся, испуган. Будет ждать как миленький.<...>

0

3

Пэр Лагерквист

Отрывок из рассказа "Смерть Агасфера"

На постоялый двор для паломников, направлявшихся в Святую землю, пришел однажды вечером человек; казалось, его загнала туда молния: когда он рывком отворил дверь, все небо позади него вспыхнуло пламенем, ветер и дождь накинулись на него, он с трудом закрыл за собой дверь. Когда же это ему наконец удалось, он повернулся и оглядел полутемную комнату, освещенную лишь несколькими коптящими масляными светильниками, как бы недоумевая, куда он попал. В конце этой большой холодной комнаты было так темно, что он не мог ничего разглядеть. Остальное же пространство было заполнено людьми, стоящими на коленях на грязной, замызганной соломе, разбросанной по полу; похоже было, что они молились, он слышал невнятное бормотание, но лиц их не видел, они стояли к нему спиной. Воздух здесь был тяжелый и спертый, в первое мгновение он показался ему тошнотворным, удушающим. Куда же он, собственно говоря, попал?
У грубо сколоченного стола, неподалеку от двери, сидело несколько мужчин свирепого вида, они играли в кости и пили вино. С ними сидело и несколько женщин, которые висли у них на шее и тоже были пьяны. Один из мужчин взглянул мутными глазами на незнакомца, загнанного сюда молнией. Остальные не обратили на него внимания.
Свободное место было лишь за одним из столов. Там одиноко сидел человек. Он глядел перед собой отсутствующим взглядом и, казалось, был занят только самим собой. Он был пожилой, жилистый и сухощавый, ноги он вытянул под столом, у ног лежала, свернувшись, собака. Незнакомец подошел к столу и сел чуть поодаль.
Человек, казалось, не заметил, что кто-то уселся рядом с ним. Незнакомец тоже делал вид, будто не замечает его, лишь время от времени косился в его сторону. Его лицо с жесткой рыжеватой щетиной и плотно сжатым ртом было непроницаемым, угрюмым и неприветливым, длинные худые руки, волосатые на тыльной стороне, он положил на стол, маленькое пламя светильника освещало их, трепыхаясь на сквозняке, тянувшемся от двери. В этой огромной и мрачной комнате оно казалось маленьким испуганным живым существом.
Бормотание молящихся не затихало, кости стучали по столу, пьяные голоса и смех не смолкали. За окном бушевала гроза, сотрясая наружную дверь, возле которой стоял стол, дождь барабанил в нее и в маленькое глухое оконце над столом, за которым они сидели.
Незнакомец снова покосился на человека, сидевшего рядом. Нет, не стоило спрашивать его, где он находится, что это за странный дом высоко в горах.
Собака у его ног слегка зашевелилась, развернулась в обратную сторону и снова улеглась, жалобно заскулив. Человек не обратил на нее внимания, а может быть, и не заметил, как она шевелилась, терлась о его рваные, стоптанные башмаки.
Внезапно всю комнату осветила яростная вспышка молнии, почти одновременно прогремел гром, и долго после этого его раскаты грохотали в горах. Незнакомец огляделся вокруг, посмотрел на окна, которые только что светились ярким огнем, а теперь потемнели. Кроме него, никто не замечал свирепой непогоды, которая заперла их в этом доме. Почему здесь собралось так много людей? Почему они стоят на коленях на соломе?
Из-за одного стола, за которым сидели пьяные, поднялась женщина и нетвердым шагом подошла к ним. Она постояла немного, поглядела на человека с собакой, потом села напротив него. Долгое время она молчала, глядя на него с презрительной усмешкой. Когда она улыбалась, рот ее кривился. Видно было, что она пьяна и не пытается скрыть это. Пышные, растрепанные темно-рыжие волосы обрамляли увядшее, некогда прекрасное лицо, столь прекрасное, что оно и теперь отчасти сохранило свою красоту. Даже презрительно искривленный рот, большой и пухлый, был красив — рот, притягивающий к себе мужчин.
— Почему ты ничего не пьешь? — спросила она наконец неожиданно низким грудным голосом.
Он не отвечал, и она презрительно дернула плечом:
— А я пью. Ты недоволен? Тебе не нравится, что я пью? Скажи!
— А что мне до того? — отвечал человек, в первый раз взглянув на нее.
— В самом деле, что тебе до того? Ведь ты сам научил меня пить.
Она повернулась к другому сидевшему за столом, к странному незнакомцу, который пришел гонимый молнией.
— Это он научил меня пить, понимаешь? Научил меня всему. Научил меня с самого начала, и я стала такой вот, как сейчас. Это его рук дело. Не правда ли, это ему хорошо удалось? Он может быть доволен, верно? Он начал с того, что взял меня силой, научил меня этому. А потом и всему остальному. Он начал с самого главного. Может, это неправда? Неправда? А? В ту пору ты не был святым, благочестивым пилигримом. В ту пору ты не собирался в Иерусалим, а если пошел бы, то входить пришлось бы не в те ворота. Он отправится в Иерусалим, понимаешь? Нет, этого тебе не понять, ведь он не похож, не похож на паломника. В Святую землю! Если успеет, прежде чем угодит на виселицу.
Незнакомец поглядел удивленно на нее, потом на человека и на молящихся.
— Странное это место, не кажется тебе? Паломники, мошенники и святые вперемешку. Нелегко различать их, скажу я тебе; вон тот, что стоит на коленях, может оказаться негодяем похуже всех нас, а может, он такой же, как мы, очень может быть, а может, он стоит на коленях, чтобы обокрасть простодушного брата, преклонившего колени рядом с ним, кто его знает. А почему ему не должно этого делать? Ведь ему тоже нужно жить. Все должны жить. Хотя, почему это необходимо, никто, по правде говоря, толком не понимает. Здесь все живут за счет паломников, ведь так много дураков стремится изо всех сил попасть в страну, которую они называют Святой землей, почему они так называют ее, я не знаю, но ведь как-то она должна называться. И на пути туда тащат с собой все, что у них есть: кольца и браслеты, серебряные кубки, серебряные ложки и дукаты, зашитые в одежды так, что их нелегко найти. Они кажутся бедными, но они вовсе не бедны, и в этом наше счастье, иначе на что бы мы жили? Иные паломники ужасно богаты. Но они, ясное дело, ночуют не здесь, на грязной соломе, нет, они спят наверху в чистых господских комнатах. У них есть слуги, которые прислуживают им с утра до ночи, и кучер, они едут к могиле своего Спасителя в собственном экипаже, не желая отказываться на пути туда от всего, к чему привыкли. И к чему им отказываться от привычного, в этом нет ничего худого, пусть себе поступают как хотят. Я вот только думаю, как же это, выходит, их слуги тоже паломники, раз они едут ко гробу Господню, точно так же, как их господа? Что можно сказать об этом? Ведь их никак нельзя считать паломниками, нет, никак нельзя.

0

4

Энн Райс

Американская писательница Энн Райс написала 7 романов о вампирах, объединенных общим названием - "Хроники вампиров". Здесь я привожу отрывок из второй книги "Хроник" -"Вампир Лестат". 

Я — вампир Лестат. Я бессмертен. В определенной степени, конечно. Солнечный свет или сильный жар от огня вполне способны меня уничтожить. Но могут и не причинить мне никакого вреда.

Мой рост — шесть футов, и в 1780-е годы, когда я был еще вполне обыкновенным смертным молодым человеком, он производил довольно сильное впечатление. Впрочем, я и сейчас выгляжу неплохо. Мои густые, немного не достающие до плеч светлые вьющиеся волосы при искусственном освещении кажутся совершенно белыми. Глаза у меня серые, но в зависимости от окружающей обстановки легко принимают голубой или лиловый оттенок. У меня небольшой тонкий нос, но рот, хотя и красиво очерченный, кажется несколько великоватым. Рот мой, однако, способен придавать лицу как выражение самой низкой подлости, так и поистине удивительного благородства — он всегда выглядит чувственным. Все мои чувства и эмоции, мое отношение ко всему происходящему отражаются на моем чрезвычайно подвижном лице.
Моя вампирская сущность проявляется в неестественной белизне лица и на редкость чувствительной коже, которую я вынужден густо припудривать перед любыми съемками.

Когда же меня начинает одолевать жажда крови, я выгляжу просто ужасно — кожа моя делается морщинистой, из-под нее выпирают кости и набухают толстые, как веревки, вены. Но на людях я не допускаю ничего подобного, и единственным свидетельством моего нечеловеческого естества являются ногти. Это общее свойство всех вампиров: наши ногти напоминают стеклянные, и это часто бросается людям в глаза, даже если ничто другое им не кажется странным.

В настоящее время я, как говорят в Америке, рок-звезда. Мой первый альбом разошелся тиражом в четыре миллиона экземпляров. Я отправляюсь в Сан-Франциско, откуда начнется большое турне моей группы по всей стране — от побережья до побережья. Вот уже две недели подряд кабельный рок-канал MTV днем и ночью крутит мои видеоклипы. Их также показывали в Англии, в программе «Top of the Pops», еще на континенте, кое-где в Азии и в Японии. Видеокассеты со сборниками моих клипов продаются по всему миру.

Ко всему прочему я являюсь и автором вышедшей на прошлой неделе моей собственной биографии. Что касается английского — а именно на этом языке написана автобиография, — то моим первым учителем в нем был человек, двести лет назад приплывший в Новый Орлеан по Миссисипи на плоскодонке. После, в течение многих десятилетий, я продолжал учиться у англоязычных писателей — у всех, начиная с Шекспира и Марка Твена и вплоть до Райдера Хаггарда. Завершающие штрихи в свое знание языка я внес уже в самом начале XX века, читая детективные рассказы в журнале «Черная маска». Последним, что я прочел, прежде чем буквально и фигурально уйти под землю, были опубликованные в «Черной маске» рассказы Д. Хэмметта о приключениях Сэма Спейда.

Это произошло в 1929 году в Новом Орлеане.

Когда я пишу, я заглядываю в словарь и пользуюсь той лексикой, которая была свойственна мне в восемнадцатом веке, а также выражениями и даже целыми фразами, почерпнутыми у тех писателей, произведения которых мне приходилось читать. Но, несмотря на французский акцент, речь моя представляет собой нечто среднее между речью хозяина плоскодонки и речью детектива Сэма Спейда. А потому, я надеюсь, вы простите меня, если стиль мой не всегда окажется гладким. Или в тех случаях, когда я в своем повествовании вдребезги разбиваю атмосферу восемнадцатого века.
Я появился в двадцатом веке лишь в прошлом году. Заставили меня сделать это две вещи. Во-первых — та информация, которую распространяли разного рода голоса, какофония которых началась, примерно, в то время, когда я погрузился в сон, и с тех пор расходилась все шире и шире.

Я, конечно же, имею в виду радио, фонографы и появившиеся позднее телевизоры. Голоса радио доносились до меня из автомобилей, проносившихся по старому Садовому кварталу недалеко от того места, где я лежал. Звуки фонографов и телеприемников я слышал из расположенных поблизости домов.

Должен сказать, что, когда вампир, как мы говорим, уходит в подполье, затаивается, то есть перестает пить кровь и лежит под землей, он быстро теряет силы и становится слишком слабым, чтобы возродиться самостоятельно, — для него наступает период сна.

Именно в таком состоянии я, поначалу вяло и инертно, воспринимал звучавшие отовсюду голоса, соединяя их с жившими в моем воображении образами, подобно тому, как делают это во сне все смертные. Но в какой-то момент за прошедшие пятьдесят пять лет я начал вдруг «вспоминать» все, что слышал, следить за развлекательными программами, прислушиваться к сводкам новостей, интересоваться популярными мелодиями и ритмами.

Постепенно до меня начали доходить масштабы произошедших в мире перемен. Я стал с особенным вниманием прислушиваться к той информации, которая касалась разного рода войн, новых открытий и изобретений, старался запомнить новые слова и выражения, усвоить современный стиль речи.

Наконец ко мне вернулось сознание. Я понял, что больше не сплю. Я размышлял над услышанным. Я окончательно проснулся. Я лежал под землей и страстно жаждал живой крови. Я начинал верить, что все полученные мной старые раны уже зажили. Возможно даже, что за прошедшее время силы мои увеличились, как бывало это всегда, однако прежде мне никогда не приходилось получать серьезные повреждения. Мне не терпелось поскорее выяснить это.

Мысль о необходимости напиться человеческой крови стала преследовать меня постоянно.

Второй — и, надо сказать, главной — причиной моего пробуждения стало неожиданное появление возле меня группы рок-музыкантов, которая называлась «Бал Сатаны».

В 1984 году они поселились и начали репетировать в доме на Шестой улице, меньше чем за квартал от моего дома на Притания-стрит, — что неподалеку от кладбища Лафайет, — под фундаментом которого я пролежал все эти годы.

До меня доносилось завывание электрогитар, я слышал громкое и эмоциональное пение. Должен сказать, что музыка их была ничуть не хуже, чем та, которую мне приходилось слышать по радио, а зачастую и более мелодична. Несмотря на оглушительный грохот барабанов, в их музыке и пении присутствовали поэзия и чувство. А электрическое пианино звучало совсем как клавикорды.

Из прочитанных мною мыслей музыкантов я сумел узнать, что видели они, глядя друг на друга и смотрясь в зеркало, и таким образом составил себе представление о том, как они выглядели. Это были стройные, мускулистые и в целом весьма симпатичные юные смертные. Их было трое — двое юношей и одна девушка, но одевались и вели они себя несколько по-варварски и так, что порой трудно было определить, кто есть кто.

Когда они играли, их музыка заглушала все другие звуки вокруг меня. Я, однако, ничего не имел против. Мне хотелось встать и присоединиться к рок-группе под названием «Бал Сатаны». Мне хотелось самому петь и танцевать.

Нельзя сказать, что мое желание было обдуманным с самого начала. Скорее это можно назвать инстинктивным импульсом, достаточно сильным, чтобы заставить меня покинуть подземное убежище. Мир рок-музыки заворожил и очаровал меня — я восхищался тем, как эти певцы вопят во все горло о добре и зле, провозглашают себя то ангелами, то дьяволами, а окружающие их смертные при этом веселятся. Иногда казалось, что они просто безумны. Однако выступления их всегда поражали технической сложностью и великолепной организацией. Думаю, что за всю историю своего существования мир не видел ничего подобного — такого удивительного сочетания дикого варварства и интеллекта.

Конечно же, это все были метафоры, выдумки. На самом деле никто из них не верил ни в ангелов, ни в дьяволов, хотя роли свои они исполняли великолепно. Столь же шокирующими, изобретательными и непристойными были когда-то персонажи старой итальянской комедии масок.

И все же это было нечто совершенно новое. Я имею в виду те крайности, до которых они доходили в своей игре, словно бросая грубый вызов обществу, — а члены этого общества, от самых богатых до самых бедных, принимали их и восхищались ими.
К тому же в рок-музыке было что-то вампирическое. Даже те, кто не верил в сверхъестественное, воспринимали ее звучание как нечто необыкновенное. Я говорю о том, как с помощью электричества можно до бесконечности тянуть одну ноту, о том, как одна гармония накладывается на другую, пока наконец вы не почувствуете, что буквально растворяетесь в звуках. Ничего подобного и ни в какой форме в мире прежде не было.

Да, я хотел оказаться как можно ближе к этому. Я сам хотел заниматься этим и, возможно, сделать никому не известную группу «Бал Сатаны» знаменитой. Я готов был возродиться к жизни.

Процесс моего воскрешения длился около недели. Я пил свежую кровь мелких зверьков, живших под землей, — любых, каких только удавалось поймать. Потом начал потихоньку выбираться на поверхность, где можно было раздобыть крыс. Теперь для меня не представляло трудности отлавливать кошек, а там и рукой было подать до настоящей человеческой жертвы, хотя мне пришлось ждать довольно долго, пока наконец я нашел то, что нужно, — человека, который убивал других смертных и не испытывал при этом ни сожаления, ни раскаяния.
В конце концов такой человек появился. Еще молодой мужчина с подернутой сединой бородой, убивший себе подобного далеко отсюда, на другом краю света, шел возле самой ограды. О, это был настоящий убийца. Как прекрасен был вкус настоящей человеческой крови!

Украсть необходимую одежду из близлежащих домов и достать спрятанные мною на кладбище Лафайет золото и драгоценности не представляло проблемы.
Кое-что меня, конечно же, иногда путало. Запах бензина и химикатов вызывал у меня слабость. Гудение кондиционеров и рев моторов реактивных самолетов над головой казались оглушительными.

Но уже на третью ночь после своего воскрешения я с шумом и грохотом гонял по Новому Орлеану на большом черном мотоцикле «Харлей-Дэвидсон» в поисках других убийц, чтобы напиться их крови. На мне была одежда из блестящей черной кожи, которую я снял со своих жертв, а в кармане лежал плейер фирмы «Сони», из наушников которого мне в уши лились прекрасные звуки фуги Баха, неизменно сопровождавшие меня в метаниях по городу.

Я вновь стал прежним вампиром Лестатом. Я вернулся к активной жизни. Новый Орлеан вновь превратился в территорию для охоты.

.....

0

5

Джордж Гордон Байрон «Вампир» (Классическая английская готика 19 века)
и великий Эдраг Аллан По.
писать ну очень лень.) но они бы были в тему)

0

6

Кстати, да.... вот, один из рассказов Эдгара По... незнаю, почему именно этот, но в общем вот...  ^_^

Эдгар Аллан По. Продолговатый ящик

Перевод И.Гуровой

---------------------------------------------------------------
     
     Несколько  лет тому назад,  направляясь в Нью-Йорк из Чарлстона в штате
Южная  Каролина,  я  взял  каюту  на превосходном  пакетботе  "Индепенденс",
которым командовал капитан  Харди. Отплытие - если не воспрепятствует погода
-   было   назначено  на  пятнадцатое   число  текущего  месяца  (июня),   и
четырнадцатого  я поднялся  на борт,  чтобы присмотреть за  размещением моих
вещей.
     На пакетботе я узнал, что  пассажиров будет очень  много,  причем число
дам  среди  них  заметно  превышало  обычное. В  списке  я  заметил  фамилии
нескольких  моих знакомых  и  с  большим удовольствием  обнаружил, что  моим
спутником будет также мистер  Корнелий Уайет, молодой художник, к которому я
питал чувство живейшей дружбы. Мы вместе учились  в Ш-ском университете, где
были  почти  неразлучны.  Он обладал темпераментом,  обычным  для  гениев, и
натура его  слагалась из  мизантропии, впечатлительности и пылкости,  К этим
качествам  следует  добавить  еще  самое  горячее  и  верное  сердце,  какое
когда-либо билось в человеческой груди.
     Я  заметил,  что его фамилией были помечены  целых три каюты, и,  вновь
обратившись к списку  пассажиров, узнал, что  он едет не  один, но с женой и
двумя своими  сестрами. Каюты были достаточно просторны, и в каждой  имелось
по  две койки -- одна над другой. Правда, койки эти были настолько узки, что
на каждой мог уместиться только один человек,  но тем не менее я не понимал,
почему этим четырем людям понадобились три каюты, а не  две. Тем  летом мною
владело  то   мрачное  душевное  настроение,  которому  нередко  сопутствует
неестественное любопытство ко  всяким пустякам, и со стыдом сознаюсь, что по
поводу  этой лишней  каюты  я  строил немало не  делающих мне чести  нелепых
предположений.  Разумеется,  меня все  это нисколько  не касалось, однако  я
упрямо продолжал ломать  голову  над  тайной лишней каюты.  Наконец  я нашел
отгадку  и  даже  удивился тому, что такое  простое решение не  пришло мне в
голову раньше. "Конечно  же, с  ними едет горничная! - сказал я  себе. - Как
глупо было с моей стороны не подумать об этом сразу!" Я еще раз справился со
списком,  но  оказалось, что  они отправляются  в  путь  без прислуги,  хотя
первоначально  и собирались  взять  с  собой  служанку,  ибо  в список  были
внесены, а затем вычеркнуты слова "с горничной". "О, все дело, без сомнения,
в лишнем багаже! - сказал я себе. - Что-то  из своих вещей он не хочет везти
в трюме  и  предпочитает  хранить  возле  себя...  А,  понимаю! Какая-нибудь
картина... Так вот  о чем он вел переговоры с Николини, итальянским евреем!"
Такой вывод вполне меня удовлетворил,  и этот пустяк  перестал тревожить мое
любопытство.
     Сестер Уайета, очаровательных и умных барышень, я знал очень хорошо, но
жены его никогда не видел, так как они обвенчались совсем недавно. Однако он
часто говорил мне  о  ней  с  обычной своей пылкой восторженностью.  По  его
словам, она была необыкновенно  красива,  остроумна и одарена  всевозможными
талантами. Поэтому мне не терпелось познакомиться с ней.
     В тот  день,  когда  я посетил  пакетбот,  то есть четырнадцатого,  там
собирался побывать и Уайет с супругой и сестрами, о чем мне сообщил капитан,
а  потому я задержался  на борту  еще час, в надежде,  что буду  представлен
новобрачной.  Но затем  капитан  получил  записку с извинениями: "Миссис  У.
нездоровится, а  потому она прибудет на  пакетбот только завтра  перед самым
отплытием". На  следующий  день, когда я  уже покинул отель  и направился  к
пристани,  меня  встретил  капитан  Харди  и  сказал, что  "ввиду  некоторых
обстоятельств"   (глупая,  но  удобная  ссылка)   "Индепенденс",   вероятно,
задержится в  порту еще  на день-два и что он пришлет мне сказать, когда все
будет  готово  к отплытию. Мне  это показалось странным, так как дул  свежий
южный  бриз,  но  поскольку капитан:  не  объяснил, в  чем  заключались  эти
"обстоятельства",  хотя я настойчиво выспрашивал  его о них, мне  оставалось
только вернуться в отель и на досуге изнывать от любопытства.
     Чуть ли не неделю я тщетно ждал  известия  от капитана,  но наконец оно
пришло, и я немедленно отправился на пакетбот. Почти  все пассажиры были уже
на борту, где царила обычная суматоха, предшествующая отплытию.  Уайет и его
спутницы прибыли через  десять минут после  меня. Сестры,  новобрачная и сам
художник поднялись  на  корабль, и я заметил,  что последний был  в одном из
самых своих мизантропических настроений, но я давно  к ним привык и перестал
обращать на них внимание. Он даже не представил меня жене, так что исполнить
этот долг  вежливости пришлось его  сестре Мэриэн,  очень милой и  тактичной
барышне, которая и произнесла торопливо несколько отвечающих случаю слов.
     Лицо миссис Уайет было скрыто густой вуалью, и когда она в ответ на мой
поклон  приподняла ее, признаюсь,  я был глубоко поражен. Изумление мое было
бы еще больше, если бы долгий опыт не научил меня лишь с оглядкой полагаться
на  восторженные описания моего  друга-художника,  когда речь шла о  женской
прелести.  Я  прекрасно  знал,   с  какой  легкостью  уносился  он  в  сферы
идеального, если темой нашей беседы служила красота.
     Дело в том, что миссис Уайет показалась мне настоящей дурнушкой. На мой
взгляд, ее  почти можно  было  назвать безобразной. Однако одета она  была с
изысканным  вкусом,  и  тогда у  меня не возникло  сомнения в  том, что  она
пленила сердце моего друга менее преходящими чарами ума и  души.  Сказав мне
лишь два-три слова,  она  тотчас  удалилась в свою каюту  вместе  с мистером
Уайетом.
     Во мне вновь вспыхнуло неутолимое любопытство. Горничной с ними не было
-  в этом я убедился собственными глазами. Оставалось подождать, не появится
ли  еще  какой-нибудь багаж. Некоторое  время спустя  на пристани показалась
повозка с продолговатым сосновым ящиком - по-видимому,  пакетбот ждал только
его,  чтобы отплыть. Едва ящик перенесли на борт,  как мы отчалили и вскоре,
благополучно миновав мель в устье реки, вышли в открытое море.
     Ящик этот, как я уже сказал,  был продолговатым. Он имел примерно шесть
футов в длину и два с половиной в ширину - я внимательно рассмотрел его, и я
люблю быть точным. Подобная  форма встречается  не часто,  и едва  я  увидел
ящик, как похвалил себя за догадливость. Читатель, вероятно, помнит, что, по
моим предположениям, особый багаж моего друга художника должен был  состоять
из  картин или, по крайней  мере, из одной картины. Мне было известно, что в
течение  нескольких  недель он часто  виделся  с Николини, и  вот теперь  на
пакетбот доставили ящик, который,  судя  по его  форме,  мог  служить только
вместилищем  для копии "Тайной  вечери" Леонардо да  Винчи. Я  же  знал, что
Николини некоторое время  назад приобрел копию "Тайной вечери", сделанную во
Флоренции  Рубини-младшим.  Таким  образом,  можно было считать,  что и этот
вопрос  разрешен. Думая  о  своей проницательности,  я  весело  посмеивался.
Никогда раньше Уайет не  имел  от  меня секретов во всем, что  казалось  его
профессии, но теперь по-видимому, ему захотелось подшутить надо мной и прямо
у  меня  на  глазах  тайком  привезти  в  Нью-Йорк превосходное  полотно,  с
расчетом, что я ни о чем не догадаюсь. Я решил, что буду в отместку всячески
поддразнивать его.
     Одно обстоятельство  тем  не  менее  весьма  меня  раздосадовало:  ящик
отнесли не в третью каюту, а  в собственную каюту Уайета, где он и  остался,
занимая почти весь пол и, вероятно, причиняя множество неудобств художнику и
его жене,  тем  более  что на  его крышке  большими  корявыми  буквами  была
выведена надпись не то смолой, не  то краской, которая  пахла очень сильно и
дурно - мне этот запах показался отвратительным. Надпись на крышке  гласила:
"Миссис  Аделаиде  Кертис, Олбани,  штат  Нью-Йорк,  под  надзором  Корнелия
Уайета, эсквайра. Верх. Обращаться с осторожностью".
     Я  знал, что миссис Аделаида Кертис,  проживающая в Олбани, -  это мать
жены художника, но решил, что ее адрес  написан  на ящике ради мистификации,
для того чтобы ввести в заблуждение именно меня. Я не сомневался в  том, что
крайней точкой,  которой  достигнет ящик  на  своем  пути  па  север,  будет
мастерская моего друга на Чемберс-стрит в Нью-Йорке.
     Первые  три-четыре дня нашего плаванья погода  стояла  прекрасная, хотя
ветер все  время  был  лобовым  - он задул с севера, едва  берег  скрылся за
кормой. Пассажиры,  разумеется,  были  в  превосходном расположении  духа  и
весьма общительны. Исключение составляли только Уайет и его  сестры, которые
были  со всеми настолько  сухи и  сдержанны,  что, на  мой взгляд,  это даже
граничило с неучтивостью. Поведение самого Уайета меня не очень удивляло. Он
был мрачен еще больше обыкновенного -  можно  даже  сказать, угрюм, - но я и
привык  ждать  от  него чудачеств.  Для его  сестер,  однако, я  не  находил
оправдания. Они  почти все время уединялись у себя в  каюте  и,  как я их ни
уговаривал,  наотрез отказывались  присоединиться к  корабельному  обществу.
Миссис  Уайет  держалась куда более любезно. Вернее сказать,  она была очень
словоохотлива, а словоохотливость во  время  морского  путешествия -  весьма
приятный  светский  талант.  Она  завязала  самое   короткое   знакомство  с
большинством  дам  и, к  глубочайшему  моему  изумлению, чрезвычайно  охотно
кокетничала  о мужчинами.  Она нас  всех очень развлекала. Я употребил слово
"развлекала", не зная, как выразить  мою мысль точнее. Откровенно говоря,  я
скоро убедился, что общество чаще смеялось над миссис  У., чем вместе с ней.
Мужчины  воздерживались от  каких-либо  замечаний на  ее  счет,  а  дамы  не
замедлили  объявить  ее  "добросердечной  простушкой,  довольно  невзрачной,
совершенно невоспитанной и, бесспорно,  вульгарной". И  все недоумевали, что
заставило Уайета решиться на подобный брак. Богатство  - таков  был всеобщий
приговор; по  я-то знал, что эта догадка неверна. В свое время  Уайет сказал
мне,  что  она  не принесла ему  в приданое  ни  доллара  и  что  у  нее нет
состоятельных родственников,  которые могли  бы оставить  ей наследство.  Он
говорил  мне, что женился  "по любви и ради одной любви, найдя ту,  кто была
более  чем достойна  любви". Когда я вспомнил  эти слова  моего  друга, меня
охватило  глубочайшее  недоумение.  Неужели  он   помешался?  Какое   другое
объяснение мог я  найти? Ведь он был  таким  утонченным, таким  возвышенным,
таким взыскательным, таким  чутким к малейшим  недостаткам  и изъянам, таким
страстным  ценителем  всего  прекрасного!  Правда, сама  дама,  по-видимому,
питала  к нему нежнейшую  привязанность - это становилось особенно заметно в
его отсутствие, когда она ставила себя  в весьма и весьма смешное положение,
постоянно  сообщая что-нибудь, что ей  говорил "ее  возлюбленный муж, мистер
Уайет". Слово  "муж" -  если  прибегнуть к одному  из ее собственных изящных
выражений  - казалось, "все время вертелось у нее на  языке".  Тем  не менее
все, кто был на борту, постоянно замечали, что он избегает ее общества самым
подчеркнутым  образом  и  все время  затворяется  у себя  в каюте,  которую,
собственно говоря,  он  почти  не покидал, предоставляя  жене полную свободу
развлекаться в салоне как ей угодно.
     То,  что я видел и слышал, заставило меня прийти  к заключению, что мой
друг по необъяснимому  капризу судьбы, а может  быть,  под  влиянием слепого
увлечения связал себя с особой, стоящей во всех  отношениях  ниже  него,  и,
вполне  естественно, вскоре проникся к  ней величайшим  отвращением.  Я всем
сердцем жалел его, но все-таки не мог вполне простить ему,  что он  скрыл от
меня покупку "Тайной вечери". За это я решил с ним поквитаться.
     Однажды  он вышел  па палубу, и я,  по  своему обыкновению взяв его под
руку, начал  прогуливаться  с  ним  взад  и  вперед.  Однако  мрачность  его
нисколько не  рассеялась  (что  я  счел  при  таких  обстоятельствах  вполне
извинительным). Он  почти все время молчал, а  если  и говорил, то угрюмо, с
видимым  усилием.  Я  раза  два рискнул пошутить, и  он  сделал  мучительную
попытку улыбнуться.  Бедняга! Вспомнив его  жену,  я  удивился,  что у  него
хватило  сил  даже  на  такую  притворную  улыбку.  Наконец  я  приступил  к
исполнению  моего плана: я намеревался  сделать несколько скрытых намеков на
продолговатый ящик - лишь так, чтобы он постепенно понял, что ему не удалось
меня провести  и  я не стал  жертвой его  остроумной  мистификации. И вот  я
открыл огонь моей  замаскированной батареи,  сказав что-то  о  "своеобразной
форме этого  ящика".  Свои  слова  я сопроводил  многозначительной  улыбкой,
чуть-чуть подмигнул и легонько ткнул художника указательным пальцем в ребра.
     То, как Уайет воспринял эту безобидную шутку, немедленно убедило меня в
его безумии. Сначала он уставился на меня так, словно был не в  силах понять
моих слов, но по мере того, как его мозг медленно постигал их скрытый смысл,
глаза его все больше вылезали  из орбит. Затем  он побагровел, затем страшно
побледнел,  а   затем,  словно  мой  намек  чрезвычайно  его  позабавил,  он
разразился буйным смехом и, к моему удивлению, продолжал хохотать все громче
и исступленнее более десяти минут. В заключение он тяжело  упал на палубу. Я
нагнулся, чтобы помочь ему встать, и мне показалось, что он мертв.
     Я позвал на помощь, и нам лишь с большим трудом удалось привести  его в
чувство. Очнувшись, он что-то неразборчиво  забормотал. Тогда мы пустили ему
кровь и уложили его в постель. На  другое утро он совсем оправился - то есть
телесно. О его  рассудке я,  конечно,  промолчу.  С этого дня я  старательно
избегал его, как  посоветовал мне капитан, который,  видимо, вполне разделял
мое  мнение  о его помешательстве, но настоятельно  попросил меня  никому на
пакетботе ничего об этом не говорить.
     После  этого  припадка Уайета мое пробудившееся  любопытство продолжало
распаляться все сильнее, чему способствовали кое-какие обстоятельства.  В их
числе слезет  упомянуть  следующее: я был  в  нервическом  состоянии  -  пил
слишком  много зеленого  чая и дурно спал. Собственно говоря, были две ночи,
когда я  почти вовсе  не сомкнул  глаз. Дверь моей каюты  выходила в главный
салон, служивший также  столовой, - туда же выходили  все мужские каюты. Три
каюты Уайета сообщались с малым салоном, отделенным  от главного лишь легкой
скользящей дверью, которая на ночь  никогда не запиралась. Так как мы  почти
все время шли против лобового ветра, причем довольно крепкого, то наше судно
непрерывно  лавировало,  и  когда оно  кренилось  на правый борт, скользящая
дверь  между салонами открывалась  и оставалась открытой  - никто не брал на
себя труд вставать с постели и закрывать ее.  Однако моя койка располагалась
так,  что  в тех случаях, когда  скользящая дверь открывалась,  а дверь моей
каюты была  открыта  (из-за  жары же она  бывала открыта постоянно),  я  мог
видеть  почти весь малый салон, причем  именно ту его часть,  где находились
каюты  мистера  У. Так вот, в те  две ночи (не следовавшие  одна за другой),
когда меня томила бессонница, я совершенно ясно видел, как около одиннадцати
часов и  в ту и в другую ночь миссис У. крадучись  выходила из каюты мистера
У. и скрывалась в третьей каюте, где оставалась до рассвета, а тогда по зову
мужа  возвращалась обратно.  Это неопровержимо доказывало, что  разрыв между
ними был полным. Они  уже отказались от общей  спальни, вероятно, помышляя о
формальном  разводе,  и  я  опять  решил,  что тайна  третьей каюты  наконец
разъяснилась.
     Было и еще одно  обстоятельство, которое  весьма меня заинтересовало. В
обе  упомянутые  бессонные  ночи,  немедленно  после того,  как миссис Уайет
удалялась в третью каюту, мой слух  начинал различать в каюте ее мужа легкие
шорохи и постукивания. Я некоторое время сосредоточенно к ним прислушивался,
и в конце концов  мне  удалось найти  верное их истолкование.  Их производил
художник,  вскрывая продолговатый  ящик с  помощью  стамески  и  деревянного
молотка,  который  был,  по-видимому,  обернут какой-то мягкой шерстяной или
бумажной материей, чтобы приглушить стук.
     Мне казалось, что я способен  совершенно точно различить  миг, когда он
открывал  крышку,  и  когда  снимал ее,  и  когда клал  ее на нижнюю  койку.
Последнее, например, я определял по тихому постукиванию  крышки о деревянную
закраину койки, которого он не мог избежать, хотя и опускал  крышку на койку
с большой  осторожностью. На полу же места для  крышки просто не нашлось бы.
Вслед  за этим наступала мертвая тишина, и до рассвета я ни  в первый, ни во
второй  раз  больше  ничего не слышал; правда, порой  мне чудилось, что  там
раздаются  почти беззвучные рыдания или шепот,  но  это, возможно, было лишь
плодом моего воображения.  Я сказал,  что звуки эти походили на  рыдания или
вздохи, но, разумеется, они  не  могли  быть  ни тем,  ни другим. Я  склонен
думать, что  у  меня  просто звенело в ушах.  Без  сомнения, мистер Уайет  в
полном соответствии с обычными представлениями всего  лишь давал волю своему
артистическому темпераменту, подчиняясь  властительной  страсти. Он вскрывал
продолговатый  ящик,  чтобы насладиться созерцанием спрятанной там бесценной
картины.  Но с какой стати  он начал бы над ней рыдать?  А потому, повторяю,
меня,  несомненно, вводила в заблуждение  моя фантазия, подстегнутая зеленым
чаем  почтенного  капитана Харди. Перед  зарей я оба раза  ясно слышал,  как
мистер Уайет вновь  закрывал продолговатый ящик крышкой и возвращал гвозди в
прежнее положение  с  помощью обернутого материей молотка. Вслед за  тем  он
выходил из каюты совершенно одетый и вызывал миссис Уайет из третьей каюты.
     Наше плаванье продолжалось уже семь  дней, и  мы находились на траверзе
мыса Гаттерас, когда с юго-запада налетел шторм. Однако  мы в известной мере
были  готовы к нему, так как погода уже некоторое время угрожающе портилась.
Люки  были  задраены,  багаж  и  все  предметы  внизу  и  на  палубе надежно
закреплены. По мере того как ветер крепчал, мы убирали паруса и несли теперь
только контрбизань и фор-марсель, взяв на них по два рифа.
     Мы  шли таким образом двое суток  - наш  пакетбот  во многих отношениях
показал себя отличным мореходом, и мы совсем не набрали воды  в трюм. Однако
на  исходе второго дня ветер стал ураганным, наша контрбизань была разорвана
в клочья,  мы потеряли  ход, и на нас обрушилось подряд несколько гигантских
валов. Они увлекли за  собой в море трех матросов, камбуз и почти весь левый
фальшборт.  Не успели  мы  прийти  в  себя, как  лопнул фор-марсель,  но  мы
поставили  штормовые  паруса,  и  в  течение  нескольких  часов  наше  судно
продолжало благополучно продвигаться вперед.
     Однако  ураган  не стихал  и ничто не  свидетельствовало  о скором  его
прекращении.  Ванты,  как  оказалось,  были  плохо   натянуты  и  все  время
испытывали излишнее  напряжение  - в результате  на  третий день  около пяти
часов дня, когда корабль  резко вильнул, бизань-мачта не выдержала и рухнула
на  палубу. Более часа мы тщетно  пытались  освободить от нее судно, которое
теперь подвергалось  чудовищной боковой  качке,  а  затем  на  корму  явился
плотник и доложил,  что вода в трюме поднялась на  четыре фута. В довершение
всех бед выяснилось, что помпы засорены и ничего не откачивают.
     Теперь  па судне  воцарилось отчаяние  и  смятение, однако была сделана
попытка  облегчить  его, выбросив  за  борт  весь груз,  до которого удалось
добраться, и  срубив оставшиеся две  мачты. В конце концов нам  удалось  это
сделать,  но  помпы  по-прежнему бездействовали, а вода в трюме стремительно
прибывала.
     На закате ураган заметно стих, а с ним немного улеглось и волнение, и у
нас появилась слабая надежда спастись в шлюпках. В  восемь часов вечера тучи
с  наветренной стороны  разошлись,  и нас  озарили лучи  полной луны, -  эта
нежданная удача немало нас подбодрила.
     Ценой  невероятных усилий нам  удалось  благополучно  спустить па  воду
вельбот,  и в него погрузилась команда и почти все пассажиры. Вельбот тотчас
же отвалил от судна, и  на третий день  после кораблекрушения те, кто в  нем
находился, немало настрадавшись, добрались до Окракок-Инлет.
     На  борту пакетбота осталось  четырнадцать  человек,  включая капитана,
которые  решились доверить свою судьбу кормовой шлюпке.  Мы спустили ее  без
особых затруднений,  хотя, когда она коснулась воды, волна не залила ее лишь
чудом. В эту  шлюпку сели капитан с супругой, мистер  Уайет и  его спутницы,
мексиканский  офицер,  его   жена  и  четверо  детей,   а  также  я  сам  со
слугой-негром.
     Разумеется, в шлюпке почти не оставалось места, а потому мы могли взять
с собой лишь  несколько совершенно необходимых  навигационных инструментов и
немного провизии. Все наши вещи, кроме одежды, которая была на нас, остались
на  борту, и, разумеется,  никто даже  не  помышлял о том, чтобы спасти хоть
часть своего багажа. Как  же должны были изумиться мы все, когда сидевший на
корме  шлюпки  мистер  Уайет  вдруг поднялся  на  ноги,  едва  мы  отошли от
пакетбота на  несколько  саженей, и спокойно  потребовал от  капитана  Харди
повернуть назад к пакетботу,  чтобы он мог взять  с собой свой продолговатый
ящик!
     -  Сядьте, мистер  Уайет, - сурово сказал капитан. - Вы опрокинете нас,
если  не будете  сидеть неподвижно. Ведь шлюпка и  так погружена в  воду  по
самый планшир.
     -  Ящик! - воскликнул  мистер  Уайет,  продолжая  стоять.  - Я говорю о
ящике! Капитан  Харди,  вы  не можете...  вы не  посмеете мне  отказать. Его
вес...  это  же  пустяк,  сущая безделица.  Матерью, родившей  вас, милостью
небесной,  вашей  надеждой на  вечное спасение заклинаю вас -  вернитесь  за
ящиком!
     Капитан, казалось, был на миг тронут  отчаянным призывом художника,  но
его лицо тут же обрело прежнее суровое выражение, и он ответил только:
     - Мистер Уайет,  вы безумны!  Я не буду вас слушать. Сядьте же, или  вы
утопите шлюпку. Погодите... Хватайте его!.. Держите!.. Он хочет  прыгнуть за
борт! Ну вот... я предвидел это... он бросился в море!
     И действительно, мистер  Уайет кинулся в волны,  и, так как мы были еще
совсем  рядом с  пакетботом,  заслонявшим  нас от ветра,  ему удалось  ценой
сверхчеловеческих усилий  схватиться за канат,  свисавший из носового клюза.
Секунду спустя он был уже на палубе и стремглав бросился вниз в каюту.
     Тем временем нас отнесло за корму судна, и мы оказались в полной власти
все еще бушевавших волн. Мы попытались вернуться  к пакетботу, но буря гнала
нашу скорлупку куда хотела. И мы поняли, что злополучный художник обречен.
     От разбитого пакетбота нас отделяло  уже  довольно  большое расстояние,
когда  безумец (ибо мы были убеждены, что он лишился рассудка)  поднялся  по
трапу  и,  хотя  это  должно было  потребовать поистине  колоссальной  силы,
вытащил на  палубу продолговатый ящик. Пока мы  смотрели на него, пораженные
удивлением,  он быстро обмотал  ящик трехдюймовым канатом  и  тем же канатом
обвязал себя. В следующий  миг  ящик с художником  были уже  в море, которое
сразу же поглотило их.
     Несколько мгновений мы удерживали шлюпку в  неподвижности  и  с грустью
глядели на  роковое место.  Потом мы  начали  грести и поплыли прочь. Больше
часа в нашей шлюпке  царило полное молчание.  Наконец  я осмелился  прервать
его:
     -  Вы заметили,  капитан,  что  они  сразу пошли ко дну?  Разве  это не
странно? Признаюсь,  когда  я увидел, что  он привязывает себя к ящику перед
тем,  как  предаться  волнам,  во  мне пробудилась  слабая  надежда  на  его
спасение.
     - Они и должны были пойти ко  дну, -  ответил  капитан.  -  Как камень.
Впрочем, они вскоре вновь всплывут - однако не прежде чем растворится соль.
     - Соль?! - воскликнул я.
     - Шшш, - сказал капитан,  указывая на  жену  и  сестер покойного. -  Мы
поговорим об этом после, в более подходящее время.
     =
     Нам пришлось перенести немало страданий,  и мы с трудом избежали смерти
в пучине, однако счастье  улыбнулось не только вельботу, но и нашей  шлюпке.
Короче говоря, мы,  еле живые, причалили после четырех дней тяжких испытаний
к песчаному  берегу  напротив  острова  Роанок. Там  мы провели  педелю,  не
претерпев никакого ущерба от тех, кто наживается  на кораблекрушениях,  и  в
конце концов нас подобрало судно, шедшее в Нью-Йорк.
     Примерно через месяц после гибели "Индепенденса" я случайно встретил на
Бродвее  капитана Харди. Как  и следовало ожидать, мы вскоре разговорились о
случившемся  и  о  печальной  судьбе  бедного Уайета.  Тогда-то  я  и  узнал
следующие подробности.
     Художник взял каюты для себя,  своей жены  и двух сестер,  а также  для
горничной. Его жена  действительно была, как он  и утверждал,  необыкновенно
красивой  и  необыкновенно одаренной женщиной. Утром  четырнадцатого июня (в
тот день, когда я в первый раз приехал на пакетбот) она внезапно занемогла и
через несколько  часов скончалась. Молодой муж  был вне себя  от горя, но по
некоторым причинам  не мог отложить свое возвращение в Нью-Йорк.  Он  должен
был  отвезти тело своей обожаемой  жены  к  ее матери, однако не мог сделать
этого открыто, так как широко известный предрассудок воспрепятствовал бы ему
привести его намерение в исполнение. Девять десятых пассажиров предпочли  бы
вовсе  отказаться  от поездки,  лишь бы не путешествовать на одном корабле с
покойником.
     Чтобы  выйти из этого затруднения, капитан Харди устроил так, что труп,
частично  набальзамированный  и  уложенный  в соль  в ящике  соответствующих
размеров,  был  доставлен на  борт как багаж.  Смерть новобрачной  держали в
тайне,  и, так как всем было известно, что мистер Уайет собирался в Нью-Йорк
с женой, нужно было найти женщину, которая выдавала бы себя  за нее во время
плавания.  На  это без  долгих  уговоров дала  согласие  горничная покойной.
Третью каюту, первоначально предназначавшуюся для нее,  мистер Уайет оставил
за собой,  а лжежена, разумеется,  проводила  там все ночи.  Днем она в меру
способностей  разыгрывала роль  своей покойной хозяйки,  которую  - как  они
позаботились выяснить заранее - никто из пассажиров не знал в лицо.
     В  моей вполне  естественной ошибке был повинен  мой слишком беспечный,
слишком любопытный и слишком импульсивный характер. Однако последнее время я
по ночам почти не смыкаю  глаз. Как ни ворочаюсь я с боку на бок, перед моим
взором  все  время стоит  некое  лицо.  И в моих  ушах никогда  не  умолкает
пронзительный истерический хохот.

0

7

Джордж Гордон Ноэл Байрон. Вампир

----------------------------------------------------------------------------

     Вот уже некоторое время я вынашивал замысел посетить страны, что доселе
не часто привлекали внимание путешественников, и в 17 году я пустился в путь
в сопровождении друга, коего обозначу  имнем  Огастус  Дарвелл.  Он  был  на
несколько лет меня старше, располагал значительным состоянием  и  происходил
из древнего рода; благодаря незаурядному уму он в равной степени  был  далек
от  того,  чтобы  недооценивать,  либо  чересчур  полагаться  на   помянутые
преимущества. Некие необычные подробности его  биографии  пробудили  во  мне
любопытство, интерес и  даже  известную  долю  почтения  к  этому  человеку,
каковые не смогли притушить ни странности  поведения  ни  время  от  времени
повторяющиеся  приступы  тревожного  состояния,  порою  весьма  похожего  на
умопомешательство. Я делал еще только первые шаги по жизни в которую вступил
довольно рано; и дружба эта завязалась не так  давно;  мы  учились  в  одной
школе, затем в одном университете; но пребывание Дарвелла в тамошних  стенах
завершилось ранее моего; он был глубоко посвящен в то, что называется высщим
светом, в то время как я еще не закончил периода  ученичества.  За  подобным
времяпрепровождением я много слышал о его прошлом  и  настоящем,  и  хотя  в
рассказах  этих  обнаруживалось  немало  противоречивых  несоответствий,  я,
несмотря ни на что, видел: он - человек незаурядный, из тех, что несмотря на
все усилия держаться в тени неизменно привлекают к себе внимание.
     Итак я познакомился с Дарвеллом и попытался завоевать его  дружбу,  что
представлялась недосегаемой; какие бы привязанности не рождались в его  душе
прежде, теперь они словно бы иссякли, а прочие сосредоточились на  одном;  у
меня было достаточно возможностей подметить, сколь  обострены  его  чувства;
ибо хотя Дарвелл умел их сдерживать, совершенно скрыть их не мог; однако  же
он обладал способностью выдавать одну страсть за другую, таким образом,  что
трудно было определить суть обуревающего его чувства; а выражение  его  лица
менялось столь стремительно, хотя и незначительно, что не стоило и  пытаться
установить причины.
     Было очевидно,  что  его  снедает  некое  неутолимое  беспокойство;  но
проистекает ли оно от честолюбия, любви, раскаяния, горя, от одного из  этих
факторов  или  всех,  вместе  взятых,   или   просто   от   меланхолического
темперамента, граничащего с душевным  расстройством,  я  не  смог  выяснить;
обстоятельства,  на  которые  ссылалась  молва  подтвердили  бы   любую   из
этихпричин; но как я уже поминал слухи носили характер столь  противоречивый
и сомнительный, что ни один из фактов  нельзя  было  счесть  достоверным.  В
ореоле тайны, какправило, усматривают некое злое начало, не  знаю,  с  какой
стати; в его случае первое было налицо, хотя  я  затруднился  бы  опредилить
степень второго - и, в отношении Дарвелла, вообще не желал верить в  наличие
зла.
     Мои попытки завязать дружбу были встречены довольно холодно; но  я  был
молод, отступать не привык, и со временем завоевал,  до  известной  степени,
привилегию общаться на повседневные темы и поверять друг другу повседневные,
будничные заботы, - подобная привилегия, порожденная и укрепленная сходством
образа жизни и частыми встречами называется близостью или дружбой, сообразно
представлениям того, кто использует помянутые слова.
     Дарвелл  немало  постранствовал  по  свету;  к  нему  обратился  я   за
свединиями касательно  маршрута  моего  намеченного  путешествия.  Втайне  я
надеялся,  что  мне  удастся  убедить  его  поехать  со  мной;  надежда  эта
казаласьтем более обоснованной, что я подметил в друге смутное беспокойство;
возбуждение, что  охватывало  его  при  разговоре  на  данную  тему,  и  его
кажущиеся безразличие ко всему что его окружало, подкрепляли  мои  упования.
Свое желание я сперва выразил намеком, затем словами; ответ Дарвелла, хотя я
отчасти и ожидал его, доставил мне все удовольствие приятного  сюрприза:  он
согласился.
     Закончив все необходимые приготовления, мы отправились в путь.
     Посетив страны  южной  Европы,  мы  направили  свои  стопы  на  Восток,
согласно намеченному  изначальному  плану;  именно  в  тех  краях  произошло
событие, о котором и пойдет мой рассказ.
     Дарвелл, судя по внешности в юности отличался превосходным здоровьем; с
некоторых пор оно пошатнулось, однако отнюдь  не  в  результате  воздействия
какого-либо известного недуга; он не кашлял и не  страдал  чахоткой,  однако
слабел с каждым днем; привычки его отличались умеренностью,  он  никогда  не
жаловался на усталость, но и неотрицал ее воздействия; тем не менее, со всей
очевидностью силы его таяли; он становился все  более  молчаливым,  его  все
чаще мучали бессонницы, и, наконец, друг мой столь разительно изменился, что
моя тревога  росла  пропорционально  тому,  что  я  почитал  опасностью  ему
угрожавшей.
     По прибытии в Смирну, мы собирались посетить  руины  Эфеса  и  Сардиса;
учитывая плачевное состояние друга, я  попытался  отговорить  его  от  этого
намерения - но напрасно;  Дарвелл  казался  подавленным,  а  в  манерах  его
ощущалась некая мрачная торжественность; все это плохо согласовывалось с его
нетерпением отправиться на предприятие,  каковое  я  почитал  не  более  чем
развлекательной прогулкой, мало подходящей для недужного;  однако  я  больше
ему не противился; и спустя несколько дней  мы  вместе  выехали  в  путь,  в
сопровождении одного только янычара.
     Мы преодолели половину пути к развалинам Эфеса, оставив за спиной более
плодородные окрестности Смирны, и вступили на ту  дикую  и  пустынную  тропу
через болота и ущелья, уводящую к жалким постройкам что до сих пор ютятся  у
поверженных колонн храма Дианы - стены, лишенные  крыш,  обитель  изгнанного
христианства, и не столь древние, но  совершенно  заброшенные  и  разоренные
мечети - когда внезапная, стремительно развивающаяся болезнь моего  спутника
вынудила нас задержаться  на  турецком  кладбище:  только  могильные  плиты,
увенчанные изображением чалмы,  указывали  на  то,  что  жизнь  человеческая
некогда обретала прибежище в этой глуши.
     Единственный встреченный нами караван-сарай остался позади в нескольких
часах езды; в пределах досягаемости не наблюдалось  ни  города  ни  хотя  бы
хижины, и надеяться на лучшее не приходилось; только "город  мертвых"  готов
был  приютить  моего  злосчастного  спутника,  которому,   казалось   вскоре
предстояло стать последним из его обитателей.
     Я огляделся по сторонам, высматривая место, где  бы  я  смог  поудобнее
устроить моего спутника; в отличие от  традиционного  пейзажа  магометанских
кладбищ, кипарисов здесь  росло  немного,  и  те  были  разбросаны  по  всей
местности; надгробия по большей части обвалились и пострадали от времени; на
одном   из   наиболее    крупных,    под    самым    раскидистым    деревом,
Дарвеллрасположился полулежа, с трудом  удерживаясь  в  этом  положении.  Он
попросил воды.
     Я сомневался, что удастся найти источник, и уже  собрался  обреченно  и
неохотно  отправиться  на  поиски,  но  больной  велел  мне   остаться;   и,
обернувшись к Сулейману, нашему янычару,  который  стоял  рядом  и  курил  с
невозмутимым спокойствием, сказал: "Сулейман, верба на  су"  (т.е.  "принеси
воды"), - и весьма  точно  и  подробно  описал  место:  небольшой  верблюжий
колодец в нескольких сотнях ярдах направо.
     Янычар повиновался.
     - Откуда вы узнали? - спросил я у Дарвелла.
     - По нашему  местоположению,  -  ответствовал  он.  -  Вы  должно  быть
заметили, что в этих местах некогда жили люди, следовательно должны  быть  и
родники. Кроме того я бывал здесь раньше.
     - Вы бывали здесь раньше! Какже  так  случилось,  что  вы  ни  разу  не
упомянули об этом при мне? И что вы могли делать в таком  месте,  где  никто
лишней минуты не задержится?
     На этот вопрос я не получил ответа.
     Тем временем Сулейман принес воды оставив лощадей у источника.
     Утолив жажду Дарвелл словно бы ожил ненадолго; и я понадеялся было, что
друг мой сможет продолжать путь или, по крайней мере, возвратился вспять,  и
взялся его уговаривать.
     Дарвелл промолчал - казалось он собирается с силами  чтобы  заговорить.
Он начал:
     Здесь завершается мой путь и моя жизнь; и я приехал сюда умереть, но  у
меня есть просьба, не требование, ибо таковы будут мои последние  слова.  Вы
все исполните?
     - Всенепременно; но надейтесь!
     - У меня не осталось ни  надежд  ни  желаний,  кроме  одного  только  -
сохраните мою смерть в строжайщей тайне.
     - Надеюсь, что случая тому не представится" вы поправитесь и...
     - Молчите! - так суждено; обещайте!
     - Обещаю.
     - Поклянитесь всем, что... - И он произнес клятву великой силы.
     -  В  том  нет  необходимости;  я  исполню  вашу  просьбу,  и  если  вы
сомневаетесь во мне...
     - Иного выхода нет - вы должны поклясться.
     Я принес клятву; это успокоило недужного. Он снял с пальца  перстень  с
печаткой, на которой были начертаны некие ара бские иероглифы и  вручил  его
мне.
     И заговорил снова:
     - В девятый день месяца, ровно в  полдень  (месяц  значения  не  имеет,
главное соблюсти день) бросьте этот перстень в соленые потоки,  впадающие  в
Элевзинский залив; на следующий день в то же самое  время,  отправляйтесь  к
развалинам храма Цереры и подождите там час.
     - Зачем?
     - Увидите.
     - Вы сказали, в девятый день месяца?
     - В девятый.
     Я отметил, что именно сегодня - девятый день месяца; больной  изменился
в лице и умолк.
     Силы его таяли с каждой минутой; тем  временем  на  соседнее  надгробие
опустился аист со змеей в клюве;  казалось  птица  пристально  наблюдает  за
нами, не спеша заглотить добычу.
     Не знаю, что внушило мне мысль прогнать пернатого гостя, но попытка моя
ни к чему не привела; аист описал в воздухе несколько кругов и возвратился в
точности в то же самое место.
     Дарвелл с улыбкой указал на птицу и заговорил, - не знаю, обращался  ли
он ко мне или к самому себе, - но сказал только одно:
     - Все идет хорошо!
     -Что идет хорошо? О чем вы?
     - Неважно; нынче вечером вы должны предать мое сердце земле  -  на  том
самом месте, куда уселась птица. Остальное вам известно.
     Затем он дал мне указания касательно того, как лучше скрыть его смерть.
Договорив, он воскликнул:
     - Вы видите птицу?
     - Разумеется. -И змею, которая извивается у нее в клюве?  -Вне  всякого
сомнения; в том нет ничего необычного; аисты питаются
змеями. Но странно, что птица не заглатывает добычу.
     Дарвелл улыбнулся нездешней улыбкой и слабо изрек:
     - Еще не время!
     При этих словах аист улетел прочь.
     Я проводил птицу глазами, отвернувшись на краткое мгновение  -  за  это
время я едва успел бы  досчитать  до  десяти.  Тело  Дарвелла  вдруг  словно
отяжелело и бессильно навалилось на мои плечи. Я обернулся и взглянул в  его
лицо - мои спутник был мертв!
     Я был потрясен происшедшим. Ошибки быть не  могло  -  спустя  несколько
минут лицо его почернело. Я бы объяснил перемену столь мгновенную  действием
яда, если бы не знал, что у Дарвелла не было возможности вопользоваться ядом
незаметно от меня.
     День клонился к закату, тело разлагалось на глазах,  и  мне  ничего  не
оставалось, как только исполнить  волю  покойного.  При  помощи  янычарского
ятагана и моей собственной сабли мы с Сулейманом вырыли неглубокую могилу на
том самом месте, которое указал нам Дарвелл: земля уже  поглотившая  некоего
магометанина, поддавалась без особого труда.
     Мы выкопали яму настолко большую, насколько позволило  время,  засыпали
сухой землей останки загадочного  существа,  так  недавно  скончавшегося,  а
затем вырезали несколько полосок зеленого дерна там, где землю не  настолько
иссушило солнце, и уложили их на могилу.
     Во власти изумления и горя, плакать я не мог...

0


Вы здесь » NotLikeOthers » Кино, литература » Немного о книгах и их авторах